– Знаю я твоего Сеньку алкоголика. За бутылку он и не такое насочиняет, а как до дела доходит… Ветеринар с большой буквы «Х».

– Да, у него бывает. Но не в этот раз. «Если не подействует, буду месяц питаться куриным пометом! А если этого тебе не достаточно, можешь уволить меня в тот же день, когда лекарство не произведет должного эффекта». А это для Сени, согласись, аргумент.

– Матерь Божья! Как такое вообще возможно? Это ж кем нужно быть, чтоб сотворить подобное?

Психологиня шокирована. Эмоции переполняют настолько, что она то вскакивает со скамьи и носится взад-вперед, не выпуская из рук очередную сигарету, то садится на место и отстраненно пялится в одну точку, чтоб спустя несколько минут вскрикнуть:

– Матерь Божья! Правильно сделала, что прикончила этих… Этих… Даже слов-то таких не знаю, чтоб полностью соответствовали людям, подарившим тебе жизнь, а затем уничтоживших. Твари, наверное. Да их живьем нужно было закопать, так же как они поступили с собственной внучкой! Господи, я отказываюсь верить в такую жестокость! Я не хочу верить в то, что родители способны на такое, это выше моего понимания! Это… Это… Не по-людски это, не по-христиански. Что ж ты тянула столько лет? Я б уже на следующий день их прирезала. А еще лучше – нанесла по паре десятков ножевых не смертельных ранений и в самую глухую лесную чащу оттащила, чтоб на помощь позвать они не могли, а самим сил добраться до населенного пункта не хватило. На запах теплой крови быстро сбежались бы любители мяска и рвали бы их плоть. Дай бог не отравились бы тем ядом, который вытекал из их жил. Вот как бы я поступила. А ты еще больше десяти лет тянула. Ждала чего?

– Ничего я не ждала. Я просто не помнила ничего.

– Как так – не помнила? Как можно забыть, что ты рожала? Как можно забыть, что твоего ребенка закопали живьем прямо у тебя на глазах? Как можно забыть о тех, кто это сделал?!

– Если б ты знала, сколько раз я задавала себе все эти вопросы, когда память ко мне возвратилась… Но, как оказалось, можно. Мозг часто запирает в самые далекие глубины подсознания то, с пониманием и восприятием чего у него сложности. Он не может нормально воспринять, обработать сумасшедшее количество болезненных и невообразимых вещей и без тени сомнений просто отказывается это делать. Он прячет болезненное прошлое глубоко, не зря ведь существует несколько разновидностей амнезий, но, как я теперь знаю, не навсегда. Выжидает лучших времен, наверное. А когда почувствует, что сил разобраться и справиться со всем у него уже поднакопилось – выпускает демонов наружу. Да и если ему активно помогают забыть – здесь тоже не обошлось без папочки с мамочкой, – это в разы облегчает задачу в целом.

– Прям не жизнь у тебя, а бразильский сериал! Тайная беременность, злобные родственнички, а теперь еще и искусственно спровоцированная амнезия… Прям не терпится узнать, как ты вообще дожила до этих дней, с таким-то бурным прошлым.

– Это было несложно. – Солнце спряталось за тучи, которые не пойми откуда появились на голубом покрывале поднебесья, и мне пришлось обниматься с самой собой, чтоб хоть как-то спастись от накатившей серости и прохлады. – Спасибо, родители постарались на славу.

Я очнулась в состоянии раздавленной гусеничным трактором сопли. Моя комната. Моя кровать. Но тело, в которое помещены остатки души, не мое. Я то совсем его не чувствую, то чувствую, как лопается внутри каждый капилляр, как оголяется каждый нерв, как кровоточит плоть, как ноет сердце. Зрение впервые в жизни подводит – фокус время от времени теряется. Иногда кажется, будто комната плывет или я плыву. В голове вакуум – ни единой мысли, только ощущения. Закрываю глаза в надежде, что сон спасет. Быстро проваливаюсь в темную бездну.

Открываю глаза и вижу мать. Зрение ни к черту, и я скорее понимаю, что это она, по аромату духов, а вижу серый овальный силуэт. На миг зрение проясняется – мама в своем любимом сером костюме стоит у моей кровати и сжимает в руках шприц. Рядом с ней отец, его руки в карманах брюк, а рукава рубашки непривычно закатаны (он никогда себе не позволял подобного вида). Первое, что приходит в голову, – за окном белый день, а отец дома, с чего бы это? Подобное за все мои шестнадцать лет не случалось ни разу. Но мысль быстро теряется, зрение теряется, и я снова проваливаюсь в черную дыру. Уже в полете чувствую, как в меня вонзается игла, прямо в пах. Второй раз вырывает меня из темноты укол в вену, но лишь на долю секунды.

– Кира, тебе нужно съесть хоть что-то. Проснись. – В этот раз из черного, почти уютного места меня выдирает голос мамы.

Открываю глаза. Со зрением сейчас все в порядке. На маме коричневое платье, очень похожее на школьную форму, только без белого воротничка, она любит подобные вещи, а в руках вместо шприца суповая тарелка.

Она садится рядом, на кровать.

– Тебя покормить или сама в состоянии подносить ко рту ложку?

Мама почти улыбается, но это «почти» слишком уж «почти», а голос все равно деловой, директорский, а не материнский.

Веки слишком тяжелые, а губами я вообще не владею, поэтому молчу и, прикрыв глаза, поворачиваюсь на бок.

– Кира, так не пойдет. Тебе нужно поесть. – Тарелка тут же оказывается на моем письменном столе, а мама уверенно укладывает меня на спину. – Я не предлагаю и не интересуюсь, хочешь ли ты есть, это нужно сделать.

Бескомпромиссность – это бо́льшая часть, составляющая маму. Диктаторский тон – вторая прелестная черта.

– Я покормлю тебя, но рот открывать тебе придется.

Спорить бесполезно. Я послушно раскрываю и закрываю рот, как новорожденный птенец, которому в клювик мама кладет пищу.

– Ну вот. Другое дело. – Мама утирает мой рот полотенцем и улыбается уже более заметно. – Теперь можешь снова спать. Тебе нужно восстанавливать силы.

Дверь за мамой захлопнулась быстро, но цветочный аромат духов витает в воздухе и проникает в подкорки моего мозга. Голова будто набита опилками и осколками, но где-то в этом составе выныривают воспоминания.

Хватаюсь обеими руками за живот, за грудь, ощупываю себя ниже. Грудь – два бидона молока, живот свисает с обеих сторон до простыней, а между ног марлевый памперс. Паника охватывает стремительнее любой лавины. Все мое существо отрицает появляющиеся воспоминания, но факты не лгут.

– Девочка моя… – шепчу и запихиваю себе в рот кусок подушки, чтобы не завыть во все горло.

Семь месяцев. Мне выделили семь месяцев материнства. Пока я окончательно не превратилась в шарообразное существо, которое непременно бы привлекло к себе лишнее внимание и породило много опасных вопросов и разговоров, проблему решили. Вспоминаю, как часто в последнее время малыш пинался, как не давал спать, устраивая бои без правил, как внимательно слушал мою болтовню, когда, положив руки на живот, я нежно гладила его и рассказывала без умолку о том, как у нас обязательно все будет хорошо. Я даже перестала ненавидеть Костю, ведь то, что он мне подарил, – любовь в чистом виде, а о чем еще можно мечтать? Я была счастлива, и мне было без разницы, что это счастье не с кем разделить, оно было МОИМ. Родители оставались родителями, не изменяя собственным принципам и рабочим графикам. За все время ни один из людей, подаривших когда-то жизнь мне, не поинтересовался моим самочувствием, не предложил сходить к врачу, не обеспокоился моим рационом питания, не велел поберечься и больше отдыхать. Разговор с мамой в ее кабинете был единственным на тему моей беременности, и похоже, теперь я знаю, почему. Какой смысл в том, чтобы привязываться к ублюдку, у которого изначально не было шансов остаться в живых?