В момент, когда я только-только начала наполняться ненавистью, в комнате появилась мать. В одной ее руке шприц, в другой блюдце, на котором несколько таблеток и еще один шприц.

– Я должна сделать тебе уколы, а затем ты выпьешь эти лекарства. – Только сейчас мама обращает внимание на мое лицо, и я не знаю, что она на нем видит, но ее тон враз меняется из услужливо-милого на встревоженный. – Кира, что-то не так? Что случилось?

Если б взглядом в самом деле можно было убить, я бы разделалась с ледяной женщиной, которая не достойна моего «мама», в два счета. Я бы запустила ей под кожу яд, чтоб она почувствовала в полной мере то, как я себя сейчас ощущаю. Я бы сделала надрез в районе левой груди и без наркоза выдрала бы бесполезную мышцу, гоняющую по ее венам желчь, яд, дерьмо и лед. И мне было бы легко это сделать, так как дети всегда учатся на примере родителей, а то, что сотворили со мной, выглядело именно так. Я чувствую себя выпотрошенной без наркоза рыбой, которую великодушно заштопали и пытаются снова пустить в пруд, чтоб я продолжила в нем беззаботно плескаться. Но разве подобное возможно?

Я молчу, но ни на секунду не отрываю от лица мамы глаза. Вижу, что она все поняла, но не в ее правилах демонстрировать любого рода эмоции.

– Приподними сорочку, мне нужно сделать укол. – Я послушно исполняю приказ. – А теперь дай руку. – Вену ловко пронзает игла, но мне совершенно не больно. – Держи таблетки, сейчас я принесу воду.

Прихватив с собой использованные шприцы и оставив прямо на кровати блюдце с разноцветными пилюлями, мама удалилась на несколько секунд, а войдя, продолжила:

– Не знаю, какие кошмары тебе снились, но сон все же остается единственным способом как можно скорее вернуться к привычному образу жизни. Так что отдыхай, родная.

Уже одного слова «родная» было достаточно, чтоб я решила, что перенеслась в параллельную реальность, в которой мать – мать, а не властный диктатор. Когда же моего лба коснулись ледяные губы, я содрогнулась. А когда мамина ладонь легонько взъерошила мне мокрые от пота волосы, я уже погружалась в свой привычный мрак. В голове все путалось. Я теряла связь с реальностью и со своими воспоминаниями.

Сон беспокойный, больше похожий на бред: мама, поедающая младенца, вся в крови, а изо рта у нее торчит маленькая ручка; дико хохочущий отец с лопатой в руках, которой он убивает маленькую девочку лет пяти, безжалостно расчленяя ее не очень острым лезвием; вороны и волки с кусками плоти в пастях и клювах; цветущий яблоневый сад, на каждой ветви каждой яблони которого висит по одной старушке в маковых нарядах; коровник и я, прижатая к стене мужчиной с головой быка, который раз за разом пронзает меня своим огромным достоинством, а вокруг собралось несколько десятков коров, и все они противно хохочут; я маленькая, хороню лягушек и воробьев, а потом подходит очередь куклы Насти, которую я еще не успела зарыть в сырую землю, а она вдруг оживает и со слезами на глазах выкрикивает: «Мамочка, пожалуйста, не надо!» Я изо всех сил пытаюсь вырваться из бесчеловечного калейдоскопа бреда, но то, что мне скормила мать, сильнее и не желает выпускать меня на волю. Кошмары длятся долго, и с каждым новым мозг выдает нечто из ряда вон, но ничего другого, как досмотреть каждый из кошмаров до конца, мне не остается.

Последнее, что транслирует мне измученный мозг: в моих руках огромные гвозди и большой молоток, с остервенением я приколачиваю ими к большой доске мать, а затем отца; они стонут, вопят, воют, просят пощадить, но с каждым ударом мой гнев и желание доставить как можно больше боли только растут; закончив, я сбрасываю их в заранее подготовленную яму, в которой их уже поджидают сотни голодных опарышей; они утопают в каше из червей с такими криками, что у нормального человека из ушей непременно пошла бы кровь, но не у меня; я упиваюсь и наслаждаюсь итогом своих деяний; я хохочу во все горло, а рядом стоит девочка не старше двух лет – с большими салатовыми бантами, в красном сарафане и белых гольфиках, в разного цвета сандалиях на ногах – и тоже смеется, а потом говорит: «Мамочка, я так тебя люблю».

Очнулась в следующий раз я уже не дома.

– Конец восемьдесят шестого я провела в состоянии неизвестности и невесомости. Я едва могла вспомнить свое имя, не говоря уже о событиях, в связи с которыми попала в «Дом солнца». Так в народе величают столичную клинику для душевнобольных под номером тридцать три. С чего вдруг психиатрическая больница получила такое название, я не знаю, да и меня это мало интересовало. В этом сером изнутри и снаружи доме чего было меньше всего, так это солнца. Серость, сырость, безнадега – вот как должны были наречь это внешне напоминающее большой коровник здание. Но меня никто не спрашивал о мыслях на этот счет, а я не считала нужным их озвучивать.

В преддверии 1987 года мама наконец великодушно решилась изложить мне, полностью потерянной, историю о том, как я оказалась в таком «чудном» месте, да и в подобном состоянии: «Кира, прости нас с отцом, но это все ради твоего же блага. Ты, конечно же, не помнишь, сколько ужасов с тобой случилось, но ради твоего спокойствия и скорейшего душевного восстановления я должна открыть тебе правду. Будет больно, скорее всего, ты станешь все отрицать, и это нормально, но только правда поможет тебе восстановиться. Только обретя ответы, мозг отпустит ситуацию и постепенно восстановит все необходимые процессы». С подобного предисловия началась история длиною в несколько абзацев, не более.

Как оказалось с маминых слов, меня изнасиловали и оставили помирать на территории фермы, у конюшен, где меня обнаружил господин ветеринар, который ни свет ни заря пришел в тот день осмотреть беременных кобыл. О том, кто был моим насильником и один ли он был, ничего не известно, подозреваемых не нашлось. Потом была неделя домашней реабилитации, которая оказалась бесполезной. Когда со мной случился очередной припадок и я набросилась на мать с кулаками и криками «Оставь меня в покое, тварь!», родители решились на отчаянный шаг – запереть меня в «Дом солнца». Без специалистов и их постоянного наблюдения шансов прийти в себя у меня не было. Лечение психологических травм, особенно подобного формата, – безумно сложная процедура. Гораздо проще сделать операцию на сердце, нежели восстановить пострадавшую психику. Бесчисленные уколы и таблетки должны были со временем окончательно стереть боль и частично воспоминания (от полугода до года, иногда всего пару месяцев, смотря на кого как действовала эта терапия). Все это делается для моего блага и во имя моего светлого будущего, которое непременно меня ждет, как только не останется и следа от всего произошедшего.

Не верить матери у меня оснований не было, а обрывки воспоминаний и ощущения внизу живота только подтверждали ее слова: адская телесная боль, душевная, процесс совокупления с безликим мужчиной и связанные с этим неприятные ощущения, страх, ужас, безысходность… Эмоции были подлинными, пусть и какими-то не до конца понятыми.

За последующие полгода, проведенные в больнице, меня полностью убедили в том, что со мной случилось страшное, но от подобного, к сожалению, никто не застрахован. А еще в том, что, несмотря ни на что, жизнь только начинается, и со временем все обязательно забудется. Мама старательно и ненавязчиво, но с завидным постоянством твердила об одном и том же – о трагичной случайности, которую я должна пережить. Иногда мне казалось, что голос мамы звучит в моей палате постоянно, будто заевшая пластинка: «Тебя изнасиловали. Виновный не найден, но его накажет судьба. Тебе нужно забыть и жить дальше. Все лучшее впереди».