– Мама! Мама!

– А я говорю – ребенок родился мертвым. И с чего ты взяла, что это была девочка? Кира, вернись, не пугай своими воплями соседей. Не нужно устраивать переполох.

Я отказываюсь слышать отца. Я слышу только собственное, с недавних пор – материнское, сердце. Оно подсказывает мне – что я носила под сердцем девочку, что она родилась живой и, более того, – здоровой, пусть и недоношенной, и что если я в ближайшее время не отыщу свою мать, я никогда не увижу свою дочь.

Я бегу. Куда? Не знаю. Я все время выкрикиваю свое «мама» и все глубже ныряю в темноту ночи, хотя со временем глаза привыкли к темноте настолько, что видеть я начала, будто днем.

Сильные руки снова хватают меня за плечи, но я не собираюсь сдаваться. Я кусаю отца с такой силой, что еще немного – и мои зубы прошили бы его ладонь насквозь.

– Кира! Да что ж ты за… Черт!

Я выиграла несколько минут, а это много значит.

Реву. Вою. Зову маму. Бреду непонятно куда и вдруг замечаю белое пятно на бесконечно черной грязи. Это кусок ваты, окровавленной ваты. Чуть дальше нахожу мамин резиновый сапог, вернее, отцовский, но в спешке именно их надела мать.

Крепко сжимая в руках единственное напоминание о собственном ребенке – вату, минуя сапог, бегу вперед. Будто обезумевшая сука, у которой отняли щенков с целью утопить, я пытаюсь пользоваться не только зрением, а еще нюхом и слухом, которые приводят меня… К одному из двух имеющихся в нашем поселке кладбищ.

– Мама! Мама! – В отличие от отца, который всю свою жизнь живет с вопросом в голове «А что скажут люди?», я об этом не думаю и продолжаю кричать во все горло.

Куда дальше? Кладбище не слишком большое, но и не три креста. В какой стороне искать мать и что она вообще здесь делает?

Сильнее прижимаю к сердцу кусочек ваты, и случается чудо – я слышу детский плач. Шум листьев, срывающийся дождь и сильный ветер не дают возможности услышать отчетливо, но и того, что есть, достаточно, чтоб определиться, в какую сторону двигаться дальше. Минуя десятки крестов, я наконец оказываюсь в нужном месте.

– Закрой свой поганый рот, выродок. Закрой свой рот, я тебе говорю!

Мама не я, мама, это тот же папа, только в юбке, а поэтому она не орет, вдруг кто услышит? Она кричит шепотом, который пропитан такой ненавистью и злобой, что даже ветер и шум листвы не в силах стереть их.

– Я не позволю тебе испоганить жизнь сразу трем людям! Не позволю поставить кресты на трех судьбах, пусть даже девочка, произведшая тебя на свет, этого и не заслуживает.

– Доченька! – кричу и бросаюсь на колени перед кричащим свертком, оставленным на сырой земле мамой, занятой чем-то другим.

Волшебство или нет, но малышка тут же замолкает.

– Что ты здесь делаешь? – Мама искренне не верит своим глазам.

Сидя на земле, прижимаю к груди свою малышку. Поднимаю глаза и вижу наводящий на меня ужас силуэт огромной женщины с растрепанными волосами и лопатой в руке. Сколько себя помню, мамино идеальное каре всегда было нереально белоснежным и больше напоминало какой-то головной убор, так тщательно были уложены волосы. Но сейчас ее седые пряди, слипшиеся от влажности в отвратительные сосульки, не вызывали восхищения, а придавали ей настолько зловещий вид, насколько это вообще возможно. Маме без года пятьдесят, но в эти минуты я вижу ее столетней старухой из самой ужасной сказки.

– Кира, я к тебе обращаюсь. Что ты здесь делаешь и где твой отец?

– Я пришла за ней, – кивком головы показываю на теплое маленькое тельце. – А где отец, без понятия.

Пытаюсь встать, но только сейчас организм дает понять, как сильно он истощен родами и как немного в нем осталось сил от ночной погони. Мне хочется прямо здесь скрутиться в клубок и уснуть сладким сном, чтоб поскорее проснуться и понять, что все, что сейчас происходит, просто ночной кошмар.

– Павла, я здесь, не волнуйся. Все под контролем.

Совершенно неожиданно позади гремит отцовский голос.

– Я бы не сказала, что у тебя «все под контролем». Как и чуть больше пятнадцати лет назад, когда ты утверждал, что нам не грозит стать родителями, ибо ты все контролируешь.

Ирония, разочарование и злость – то, чем наполнена мамина реплика.

– Спасибо, что не забываешь напоминать об этом с завидной регулярностью, но в этот раз я в самом деле контролирую ситуацию.

Я тут же почувствовала комариный укус на шее, но это был точно не комар. Следующие несколько минут превратились в Ад на Земле. Мое и без того уставшее и обессиленное тело охотно подчинилось введенному в него препарату и превратилось в податливый и безвольный пластилин.

В считаные секунды мои руки лишились плачущего свертка весом в три кило, не больше. Как на том настаивало мое тело, я распласталась на кладбищенской земле так, будто она была самой мягкой и теплой постелью. Перед глазами все плыло. Язык онемел. Я больше не могла кричать. Губы разучились произносить слова, а веки с каждой секундой отказывались работать, но я видела ВСЕ.

Отец отобрал у мамы лопату, а та – у меня малышку.

Слишком быстро мужчина, похожий внешне на двухметрового гризли и по прихоти небес носивший фамилию Медведь, и, как я теперь понимаю, по чистой случайности – мой отец, сменил лопату на кряхтящий сверток.

– Яма достаточна глубокая?

– Павла, я тебя умоляю, не зли меня.

– Я не хочу, чтоб уже завтра бродячие псы отрыли этого выродка и принялись таскать по поселку.

– Не переживай, никто никого и никогда не отроет. Этот позор навсегда укроется под толстым слоем чернозема.

Я слышу обрывками, но и этого достаточно, чтобы понять, что задумали мои родители и что ждет моего новорожденного малыша. Хочется превратиться в волчицу, в тигрицу, в гиену! Разорвать в клочья людей, подаривших мне жизнь, и ИХ останки навеки спрятать в землю, но это выше моих сил. Все, что я могу, – плакать. Это происходит непроизвольно. Я просто чувствую, что по щекам растекается горько-соленое тепло. Мозг фиксирует расплывчатые силуэты мужчины и женщины, которые торопливо расправляются с собственной внучкой. Я вижу, как они суетятся, но это длится не дольше нескольких минут.

Совсем скоро я перестаю слышать детский плач. Я перестаю что-либо видеть. Последнее, что я слышу:

– Ты уверен, что она ничего не вспомнит?

– От той дозы, что я ввел ей, Кира даже не сразу вспомнит свое имя, когда проснется. Сенька сказал, что от этого лекарства коровы забывают, что они коровы, а овцы, что они травоядные. Как думаешь, что она может вспомнить?