P.S.

Жизнь — это тридцать четыре часа с тех пор, как на лист прольется последняя капля чернил.

Жизнь — это пять литров крови, смерть подобна замерзшей реке.

Жизнь — это танец перед Вечностью. Смерть — это подошедший к концу фильм, за который никогда не дадут «Оскар».

Ад есть. В нем цветут цветы.

Все бесы ходят под Богом в раю.

До скорой встречи спустя пять литров крови.

Сомелье.

12:34 сегодняшнего дня».

Директор еще раз перечитал это письмо, затем аккуратно сложил его вдвое и положил обратно в конверт. А конверт засунул в левый карман, где лежало письмо от Эриха Бэля, адресованное Миа Миллеру.

Мужчина достал из правого кармана пальто новую сигару и закурил прямо в комнате. Хотя еще несколько минут назад он уговаривал себя выйти на улицу.

«Думаю, хозяева не будут против», — мысленно сказал директор и зажег сигару.

Мужчина прекрасно понял намек Сомелье. Спустя тридцать четыре часа с момента написания этого письма мисс Лора умрет при загадочных обстоятельствах, без единой раны на теле, и яда в организме женщины, конечно же, не обнаружат. Но никакой загадки в орудии убийства Сомелье, по мнению директора, не было. У мужчины с сигарой во рту имелось целых два соображения на этот счет, и одно из них должно оказаться верным.

«Тридцать четыре часа — это чуть больше суток».

Директор посмотрел на свои наручные часы. Было без пятнадцати семь, а значит, прошло уже шесть часов с того момента, когда «пролилась последняя капля чернил».

До смерти осталось двадцать восемь часов.

«Где же эта коробка орхидей?»

Директор с дымящейся сигарой в правой руке решил больше не терять ни минуты и начал поиски таинственной коробки…

* * *

Солнце припекало мокрую спину худого и костлявого юноши с каплями меда в глазах.

Он сидел на мокрых камнях около сгорбленной матери, которая на железной волнистой доске драила грязную одежду.

— О чем думаешь, Люк?

— Хорошо здесь, на солнце. Вода сегодня холодная.

— Уже конец августа. В эту пору вода всегда холодная. Остались последние дни до осени. Купайся, Люк, чтобы потом не жалеть.

— Жалеть не буду. Я уже достаточно накупался. На год вперед хватит. Еще немного, и у меня начнут расти жабры, — улыбнулся юноша.

— Люк…

— Что, мама?

Люк смотрел вдаль, где над речкой виднелся небольшой железный мост, по которому шел пожилой мужчина с удочкой в руках.

— Можешь больше не стоять на соли.

— Не могу. Но спасибо.

— Почему?

— Миа поймет, что ты стала ко мне нежна.

— Ты думаешь, он еще не понял?

— Думаю, нет.

— Он, по-твоему, глупый?

Люк улыбнулся и заслонил ладонью глаза, прикрываясь от лучей ослепительного солнца.

— Скорее, он не дальнозоркий… Близорукий. Вот!

— Близорукий… Мне кажется, ты его недооцениваешь. Может, он видит больше, чем ты.

— Не видит. Он ранимый и обидчивый. Кроме собственного веснушчатого носа и своих обидок, больше ничего вокруг себя не видит.

— А ты не обидчивый, Люк?

— Нет. Я был обидчивым раньше, но это мешало мне жить. Я вырвал обидчивость из своей кожи, как толстого, нажравшегося моей крови клеща. А затем я его раздавил, выпустив из него всю кровь.

— Этому тебя научил мистер Рорк?

— Он ничему меня не учил. В пустую, обдуваемую ветрами голову ничего полезного не засеешь, ты знаешь. Он говорил, а я делал. Вот и все.

— Он для тебя пример?

— Да.

— Что тебе больше всего нравится в нем?

— Его спокойствие, — даже не задумавшись, ответил Люк. — Сколько бы я ни заглядывал в его глаза, я видел в них только спокойствие и свое поражение. Этот человек не привык сдаваться и проигрывать. Я у него научился тому же. А скажи честно, мам, он тебе нравится? Я знаю, что многие женщины неравнодушны к нему и постоянно смотрят в его сторону, когда он чем-то отвлечен и не видит этого. А я вижу. Я много чего замечаю!

— Я знаю, Люк, — ответила мать, полоща постиранное белье под ручьем холодной воды. — Нет, он не в моем вкусе. Знаю, что видный мужчина и женщины на него засматриваются. Но он не мой человек, Люк.

— Откуда тебе знать, твой он человек или не твой, если ты с ним не проводила достаточно времени?

— Просто знаю, и все. Кстати, зачем Миа отпросился к нему на занятия? Ты его надоумил?

— Нет, я ему посоветовал. А он, как умный человек, последовал моему совету, — улыбнулся юноша, бездумно проводя рукой по своим торчащим ребрам и впалому животу.

— Отец тоже был дистрофиком? Да? — вдруг ни с того ни с сего поинтересовался Люк.

— Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Просто хотелось узнать, в кого мы с Миа такие дистрофичные.

— Твой дед, мой отец, был такого же телосложения, как и ты.

— Дед Гарри?

— Да, он.

— А родители отца… Они…

— Хватит. Давай не будем, Люк.

— Почему?

— Давай сейчас просто закроем эту тему, а вернемся к ней, когда придет время. Хорошо?

— Это значит — никогда?

— Это значит — когда придет время, — как-то резко и холодно на этот раз сказала мать.

— Ладно, — безразличным голосом отозвался юноша. И они отправились домой. Корзину с чистым бельем нес Люк, который был выше своей матери уже на целую голову…

* * *

Коробку, оставленную ему Сомелье, директор нашел в комнате близнецов, чья юность прошла в этих темных и тесных стенах.

Она лежала на самом верху шкафа, стоявшего при входе в комнату. Мужчина достал ее без особых трудов, став ногами на стул, принесенный из кухни. Коробка оказалась сероватой, средних размеров.

Затем директор поставил ее на твердый, как земля, матрас и открыл…

Внутри лежал небольшой клочок светлых волос, похожих на волосы мисс Лоры, и мокрый камень с водорослями вытянутой формы, такие директор уже встречал ранее на местном галечном пляже. Кстати говоря, этот пляж с каменистым входом находился недалеко от района Синьйон. Того самого престижного квартала, в котором, по мнению директора, Сомелье удерживал девушек. Совпадение или нет?

«Спрятать двух взрослых девушек тяжелее, чем коробку шоколадных конфет», — подумал про себя директор и начал осматривать остальное содержимое этой серой картонной коробки.