Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Негр испуганно посмотрел на купюру.
– Мне не надо… – пролепетал он. – Я пешком.
– Никаких п-пешком. Поедешь на машине. Я сказал.
Корсак тихо хмыкнул, и Давыдов незаметно показал ему кулак.
– У вас доброе сердце, Петя, – сказала Лиза фотографу, когда осчастливленный негр убрался восвояси.
Петя покачал головой:
– Н-напротив. Сердце у меня недоброе. Спросите Корсака, он п-подтвердит.
Глеб оторвался от стакана и кивнул:
– Подтверждаю.
– Но вы только что совершили добрый поступок! – не сдавалась Лиза.
– Ну да, – согласился Давыдов. – Но сердце тут ни п-при чем. Видите ли, Лиза… Когда-то я был сторонником т-теории разумного эгоизма. Только разумный эгоизм хорош до тех пор, пока не натолкнется на другой разумный эгоизм. Что тогда п-произойдет?
– Один разумный эгоизм съест другой, – ответила Лиза.
Петя кивнул:
– Вот именно. Старое как мир правило. Следовать ему – значит уподобиться м-миллиардам людей. Что может быть скучнее? Добро интересней, потому что оно н-неожиданней.
– А вы оригинал, – сказала фотохудожнику Лиза.
Петя улыбнулся:
– Воспринимаю как комплимент.
– Рот закрой, оригинал, – тихо сказал ему Корсак.
Петя поспешно закрыл рот. Затем втянул ноздрями воздух и сказал:
– Изумительный запах. Если н-не ошибаюсь, Sapone di mandorle? Итальянское миндальное мыло?
Лиза посмотрела на него удивленно:
– Удивительно! И как только вы учуяли?
– Моя б-бывшая жена пользовалась таким, – сказал Петя. – Прекрасный запах. Я вообще н-неравнодушен к запахам. Особенно к запахам из детства… Вы знаете, мне кажется, что запах – это своего рода м-машина времени.
– По-моему, любые воспоминания – машина времени, – сказала Лиза.
Петя покачал рыжей вихрастой головой:
– Н-нет, не любые. Воспоминания похожи на н-набор открыток. Вы просто просматриваете их сторонним взглядом, но к вам они уже п-почти не имеют отношения. Если дать вам чужие воспоминания и убедить, что они ваши, – вы поверите. Между прочим, такие методики с-существуют. И только запах не обманет. Это моя старая мысль, – добавил Петя. – Я и фотографом стал из-за этого.
– Из-за чего? – не поняла Лиза.
– Ну, знаете… – Петя смущенно улыбнулся, не разжимая губ. – Когда-то я думал, что фотография способна остановить в-время. Но теперь я знаю, что она на это не способна. А вот з-запах… – Петя качнул головой. – Когда вы чувствуете запах из п-прошлого – вы снова переноситесь туда. И снова превращаетесь в того человека, которым когда-то были. Вы – это он, а он – вы. Запах дает ощущение цельности жизни, п-понимаете? Вы чувствуете, что жизнь – не просто цепочка украденных у вас д-дней и лет, от которых совсем ничего не осталось. И тогда это уже не просто н-набор открыток. Уже нет ни прошлого, ни п-позапрошлого, а есть только настоящее. Живое, волнующее… – Давыдов сглотнул слюну и вдохновенно добавил: – Вы существуете где-то за границами времени. З-запах вас туда переносит.
– За границами времени, – тихо и задумчиво пробормотала Лиза. – Часы без стрелок… – Она повернулась к Глебу. – Вам это ничего не напоминает?
– Напоминает, – сказал Корсак, задумчиво глядя на кончик горящей сигареты. – Кстати, одна из двух картин, которые висят в виртуальном кабинете у Тильбоха, называется «Опасность обоняния».
– Это с кухарками, которые зажимают пальцами носы?
Корсак кивнул:
– Да. Вот вам и связь между запахом и временем. Добавьте к этому тот факт, что Генрих Брокар, которому когда-то принадлежала картина, был парфюмером.
Давыдов вышел из забытья.
– Б-брокар? – удивленно спросил он. – О чем вы, д-друзья мои?
– Да вспомнили одну историю, – ответил Глеб. – Тебе будет неинтересно.
– Ясно, – обиженно произнес Петя. – Очередные тайны м-мадридского двора.
Лиза допила сок и посмотрела на часики.
– Уже поздно, – сказала она.
Фотограф задрал рукав пиджака и тоже глянул на свой фальшивый «патек филипп».
– Да, п-поздно, – небрежно сказал он, как бы невзначай поворачивая руку так, чтобы часы были видны окружающим. Затем кашлянул в кулак и обратился к девушке: – Лиза, если вы позволите мне п-проводить вас до дома, вы окажете мне б-большую честь.
Лиза посмотрела на Корсака. Тот отвел взгляд и взялся за стакан с коктейлем с таким видом, словно все это его совершенно не касалось. Лицо Лизы слегка порозовело.
– Я не против, – сказала она, повернувшись к фотохудожнику.
– Б-благодарю вас.
Петя Давыдов поклонился и церемонно поцеловал ей руку.
Часы показывали полпервого ночи. Глеб Корсак сидел в кресле со стаканом коктейля в руке и, прикрыв глаза, слушал музыку. Это был знаменитый нью-портский концерт Майлза Дэвиса и Телониуса Монка. 1962 год. Труба Дэвиса издавала тоскливые, проникновенные звуки, пианино Монка, словно споря с ней, звучало холодновато, нервно и неровно чеканя ритм. Ощущение было такое, словно Монк лепил пальцами геометрические фигуры из неподатливого вещества музыки и от нетерпения отбрасывал их в сторону, оставляя незавершенными.
Глеб отхлебнул водки с тоником и подумал: «Интересно, размышлял ли когда-нибудь Монк о времени? И не пытался ли он своей музыкой настичь время, схватить его за уши? Показать, как оно сжимается и растягивается, а иногда рвется, как затертая тысячами рук истонченная веревка?»
Глеб сделал большой глоток и облизнул губы. Мысли его вернулись к картине Тильбоха. Итак, парфюмер Генрих Брокар переиначил картину, дорисовал ее. Зачем ему это понадобилось? Объяснять это сумасбродством парфюмера его дремучестью и темнотой было бы наивно. Брокар – европеец по складу ума, по восприимчивости души, по самому составу крови. Он и Россию-то считал страной варварской, недолюбливал ее. Взяться править картины старых мастеров он мог только по веской причине.
Что, если он хотел оставить потомкам какое-то послание? Но какое? Может, права Лиза, решившая, что ключ, лежащий на столе, открывает какую-то тайну? – это ключ к какому-то тайнику?
Во лбу у Корсака слабо запульсировала мигрень. Сказывался тяжелый день со всеми его прелестями – беготней, спорами, открытиями и славным мордобоем под занавес. Глеб болезненно дернул щекой, послюнил палец и потер пульсирующую точку во лбу. Боль стала чуть тише, но не прошла.
К черту! Глеб схватил пульт и включил телевизор. Показывали «Последнего героя». Несколько звезд экрана, отчаянно борясь за выживание, барахтались в каком-то лимане, стараясь собрать на одежду как можно больше грязи. Выбравшись на берег, стряхивали ее с себя в большие ведра. Ведра наполнялись медленно, и звездам приходилось пошевеливаться, чтобы не отстать от конкурентов. Вся эта суета страшно их заводила.