Если бы перевод сводился к простой подстановке вместо слова одного языка соответствующего ему слова другого, то почти все, что мы говорим, было бы непереводимо — кроме крайне редких упоминаний конкретных предметов из широкого списка обычных материальных вещей. И многочисленные сторонники ложного трюизма о невозможности перевода несомненно хотели бы, чтобы все слова были такими. Именно из-за стремления верить (вопреки очевидным свидетельствам), что все слова, по сути, — названия вещей, задача переводчика представляется нерешаемой.

Идея, что язык — это список названий существующих в мире вещей, бытует в западной философии со времен древних иудеев и греков до наших дней благодаря усилиям целого ряда выдающихся умов. Леонард Блумфилд, профессор лингвистики, царивший в американском языкознании более четверти века, в своем учебнике препарировал значение следующим образом. Возьмем слово соль. Что оно значит? В учебнике Блумфилда это слово объявлялось названием хлорида натрия, который более точно (или по крайней мере более научно) принято обозначать символами NaCl. Однако Блумфилду несомненно было ясно, что лишь немногие слова поддаются такому простому анализу. Этим способом нельзя получить значения таких слов, как любовь или страдание.

При таком подходе это, разумеется, верно.

Однако меня поражает, что человек с такими обширными познаниями и острым умом, как Блумфилд, мог полагать, что NaCl, или «хлорид натрия» — это значения слова соль. На самом деле очевидно, что это переводы слова соль в различные функциональные стили. Но даже пересмотрев таким образом наивный подход Блумфилда, мы остаемся в рамках идеи, что слова (переведенные в любой стиль или на любой язык) — это названия вещей.

Одна из причин широкого распространения этого убеждения в том, что так сказано в Ветхом Завете:

Этот короткий стих оказал долгосрочное влияние на то, как в культурах Запада рассматривается язык. В нем говорится, что исходно язык был и в принципе остается списком слов и что слова — это названия вещей (более конкретно: названия живых тварей). А еще в нем тезисно отмечается, что язык не входил в число творений Бога, а был человеческим изобретением, одобренным высшей силой.

Таким образом, у номенклатуризма — представления о том, что слова по сути своей являются названиями, — долгая история; подспудно он лежит в основе большей части дискурса о природе перевода с одного языка на другой, если в этих языках есть слова, которыми называют разные вещи, или разные слова для обозначения одних и тех же вещей. Однако на самом деле тут проблема не в переводе, а в самом номенклатуризме, потому что он совершенно неудовлетворительно описывает устройство языка. К примеру, такое простое слово, как head, не может считаться названием какого-то конкретного объекта. Оно встречается во множестве различных выражений. Например, им можно обозначить скалистый мыс (Beachy Head в Сассексе), слой пены (a nice head of beer[36]) или определенную роль в бюрократической иерархии (head of department[37]). Что общего у столь различных вещей? Как узнать, какое значение имеет слово head в таких разных контекстах? Что, в конце концов, означает тот факт, что мы знаем значение слова head? Что мы знаем, какие именно вещи можно обозначить этим словом? Или что мы знаем его настоящее значение, но умеем справляться и с теми случаями, когда им обозначается что-то еще?

Одно из решений проблемы со словами и их значениями — выяснить, как слово стало обозначать все то, что оно теперь обозначает. Вот, например, история слова head, которую можно найти в разных словарях: когда-то давно основным значением этого слова была часть тела, расположенная наверху шеи. В дальнейшем его значение было расширено до обозначения разнообразных вещей, располагающихся наверху других: head of beer и head of department — примеры такого обобщения. Но так как у известных нам четвероногих животных — в отличие от двуногих — голова располагается не сверху, а спереди, значение слова head было расширено и в другом направлении, чтобы включить вещи, которые выдаются вперед (Beachy Head; head of a procession[38]).

Некоторые из таких историй имеют фактические обоснования — письменные тексты, представляющие более ранние стадии развития того же языка. То, как слова меняли или расширяли свои значения или как это следует себе представлять, изучает историческая семантика. Однако, несмотря на самые подробные этимологические сведения, мастерство их изложения и обилие документальных подтверждений, историческая семантика не в силах объяснить, откуда обыкновенный англоговорящий знает: а) что head — это слово и б) какие предметы можно обозначить словом head.

Из этого следует, что слово head само по себе, как слово, не может быть переведено ни на какой другой язык. Однако при каждом конкретном использовании его значение легко может быть представлено в другом языке. По-французски, например, для обозначения географического мыса используется слово cap, для шапки пены — mousse, а для главы отдела — chef, patron или supérieur hiérarchique. На самом деле перевод хорошо помогает ориентироваться в лабиринте слов и значений. Конечно, никто не может сказать, что значит данное слово во французском или любом другом языке. Но с помощью перевода можно объяснить, что оно значит в данном контексте. Это очень важный момент. Он демонстрирует удивительное свойство человеческого мозга. Перевод и есть значение.

Тем не менее лингвисты и философы разработали хитроумные — в духе Гудини — способы выпутываться из надуманной необходимости объяснять, что означают слова как таковые. Head рассматривается как одно слово с широким спектром расширенных или фигуральных значений и может служить примером полисемии — многозначности. В то же время столь же обыденное слово light рассматривается как пара омонимов — два разных слова, совпадающих по написанию и произношению: одно из них относится к весу (как в сочетании a light suitcase[39]), а другое — к освещенности (как в сочетании the light of day[40]). С точки зрения использования языка разделение на полисемию и омонимию совершенно произвольно{40}. Если же написание различается, а произношение одинаковое, как в beat[41] и beet[42], лингвисты меняют терминологию и называют это омофонией. Можно увидеть и другие подкатегории в отношении перехода слова от одного значения к другому. Часть может заменять собой целое, как когда у вас fifty head in a flock[43], или целым можно обозначать часть, как когда говорится об arrival of the fleet[44], а подразумевается приход моряка в бар. Иногда имеется или утверждается, что имеется, визуальная аналогия между основным значением слова и одним из его расширений, как когда вы говорите о том, что вы nose your car into a parking slot[45] — это называется метафора. Иногда расширение значения предположительно происходит из-за близости или физической связи, как когда вы обиваете пороги в поисках работы, и это называется метонимия. Механизм «фигур речи», которому в течение столетий обучали в рамках освоения ныне вышедшей из моды риторики, — занимательная игрушка, но, по существу, — чистое надувательство. Полисемия, омонимия, омофония, метафора и метонимия — эти термины не помогают понять, как слова получают свои значения; они всего лишь как бы слегка держат в узде настойчивое желание слов поменять смысл. Лингвисту нужно обладать очень развитым воображением, чтобы суметь объяснить, почему та часть автомобиля, которая прикрывает мотор или багажник, в Великобритании называется bonnet[46], а в США — hood[47]. В семантике слов царит полнейший хаос, несмотря на то что массы увлеченных людей всячески пытаются навести там порядок.