– Ты проснулась? А я нашел на столе эту кулинарную книгу с рецептом капустных пирожков! Мы давно уже с тобой их не ели!

– Эт точно! – весело выкрикнул черный ворон, сидевший на подоконнике.

Сашка! Дорогой! Здравствуй! Это я, но уже после операции! Я буду продолжать жить и дышать, только я не знаю, зачем мне это нужно… Ну хотя бы за тем, чтобы написать тебе об этом! Я стою у окна и смотрю на этот пустынный замерзший город с пятнышками фонарей, где витают мои болезненные мысли. Этот город похож на большую обездвиженную божью коровку с пятнами света на хрупкой панцирной спине. Снег падает вниз и стремится к подоконнику, как заколдованный, разрывая холодный воздух, он тихо стучит в больничное окно своим белым маникюром. Его становится все больше и больше, и узкое пространство за окном заметно толстеет белоснежным пирожным, похожим на чужой, забытый в холодильнике торт. Косые снеговые линии, подталкиваемые ветром, заполняют все пространство, прилипают к стеклу и медленно скатываются вниз, заставляя стекло рыдать от холода. Я стою по другую сторону морозных колючек, смотрю и радуюсь, что наконец-то не получаю пощечин от снежного ветра и он не склеивает мои ресницы. Несколько людей ветер подгоняет в спину, недовольными движениями толкая их вперед к подъездам дальних высоток, туда, откуда они вышли утром на нелюбимую работу. Эти вечерние прохожие идут быстро, тронутые силой ветра в спину, ведь их ждет то, чего у меня никогда не было, их ждет родная квартира с родными людьми, маленький островок своего квадратика в огромном мире, от нас до каких-то летающих далеких планет. У них есть чай и свое собственное окно, в которое видно снежную жизнь. У меня в палате тепло, и батарея даже жжет мое колено, когда я к ней прикасаюсь. Если бы эта старая батарея могла говорить, то она бы пожаловалась мне на качество ржавой горячей воды. Моя кровать в одинокой палате стоит прямо у широкого окна, в которое бьют злые крупинки снега. Подоконник очень широкий и совсем пустой, но если я закрываю глаза, то вижу, что там лежит твоя передача с фруктами и пахучим медом в новеньком пакете из супермаркета, которого нет. Весь этот район как на ладони – протоптанные тропинки среди снега, шоссе, люди, высотки, тысячи окон вечерних квартир, горящие светом чужих судеб, как звезды нетронутых вселенских дорог. Я здесь совсем одна, у меня нет никого – ни мышонка, ни котенка, ни щенка, у меня был ты, только ты, Сашка, ты помнишь, как ты у меня был? Сашка, спаси меня и забери отсюда! Я некрасивая после операции, я ужасная, я не причесанная, я плохая, но я и хорошая, там, где-то там, у себя внутри, под сердечными стуками-звуками, под сплетениями вен и аорт, где темно и грустно, где я прячусь с самого детства и где ты бывал не раз! Сашка! Я хромаю, потому что оперированный левый бок болит без остановки и очень болезненные уколы мне делают в бедро. Меня здесь называют зимним кузнечиком, потому что их следы на снегу повсюду, я это вижу и показываю всем. Они, эти люди в белых пальто, почему-то не замечают следов кузнечиков на снегу, они слепые, а я их вижу каждый день! Вот и сейчас за окном кто-то прыгнул с подоконника вниз, оставив след острых лапок, это был он, настоящий зимний кузнечик. Пусть называют меня, как им заблагорассудится, эти, в белых плащах и белых причудливых шапках с черными заколками за ушами. У меня такое впечатление, что они все глупые, задают мне вопросы, которые очевидны, и записывают мои ответы в какую-то книгу, похожую на мою старую тетрадь по астрофизике. Пять часов назад, а может быть и шесть, меня раздели догола и положили на кровать на колесиках. Колесики немного скрипели на своем музыкальном языке, подбадривая меня нотами. Мне показалось, что этих нот было только три, не больше, и пока меня везли по освещенным коридорам и ламповые редуты менялись один за одним, я услышала целый концерт наставлений на мое маленькое ничтожное будущее без тебя. Я была укрыта одеялом, от которого пахло большой многократной прачечной и множеством чужих страданий, а девушка в белом палантине и с ярко-красными губами толкала мой плоский катафалк вперед, до самого лифта, как этот самый зимний ветер за окном толкает прохожих домой. В лифте было холодней, чем в коридорах, и несколько незнакомых людей в белых плащах разговаривали о какой-то Маше, которая умерла позавчера прямо на операционном столе. Они говорили о ее смерти как о бутерброде на столе, как о чашке молока, как о крике лягушки в летнем пруду. У этой мертвой Маши была седьмая группа крови, а донора не нашли на всем свете, какая печаль, какая грусть, как все неверно, как все неправильно. Какой же это был пустяк – найти человека с седьмой группой крови и спасти эту Машу… Неужели не нашлось никого с такой кровью? Она уже освободилась от работы внутри себя, эта Маша, ее не грызут мысли изнутри, анализируя свежесть кожи на лице и линию бедер, сочетание цвета сумочки и туфель, она уже ушла из этого темного мешка, где все стены пропитаны холодными вопросами, похожими на длинные крашеные волосы девушки милиционера. Она счастливая, Сашка, она счастливая, у нее был билет в кармане, тот самый билет, скрученный в трубочку и потертый, с порядковым номером от Бога, к которому она отправилась на зимние чтения истин. А мой билетик у тебя, Сашка, у тебя, он там, в той самой английской синей куртке, в которой ты был на даче. Он лежит среди старой шелухи семечек и вечного мусора твоих карманов, где могут расти цветы. Найди его, Сашка, найди его, мой билет к Хозяину Неба и спаси меня! Я, ловившая и ценившая слова любви из книг, прошу тебя об этом. Где ты, мой Сашка? Где ты? Помнишь ту страшную аварию? Я сидела возле твоей кровати множество дней и держала тебя за руку. Я умоляла Хозяина Неба, я не умею молиться, но я молила именно его, для всех – Невидимку, чтобы он тебя оставил здесь, и он меня услышал. Помнишь, Сашка? Я осторожно брила твои заросшие щеки и смазывала их лосьоном, когда ты лежал в гипсе, я читала тебе вслух о газовых облаках далеких туманностей и кормила с ложечки, я носила утку под твой кожаный, сморщенный «крантик», стригла ногти и мыла твои худые ноги, разучившиеся ходить за четыре месяца. Помнишь, Сашка, как я тебя выхаживала? Ты хороший, ты умный, ты пахнешь тем же лосьоном, ты куришь те же сигареты, и когда ты целовал меня в губы теми летними ночами, я ощущала себя испуганной рыбой и старалась отдышаться во весь рот и легкие и никуда не убегать. Когда ты засыпал, я учила свои заплаканные глаза снова моргать, вытирая воду на подушке, на подбородке и на груди. Сашка! Найди мой трамвайный билет, среди мусора твоих карманов, там мой личный номер к доброму Хозяину Неба, я хочу знать свой номер, помоги мне, Сашка!

Меня привезли в огненный освещенный зал, где большая лампа, похожая на шляпу моей бабушки, светила на стол, куда меня перенесли на простыне. Там ходили люди с марлей на лице и открытыми добрыми глазами, они были в костюмах, застиранных множество раз, и в перчатках, таких же, как у тети Зои в театре на Лакме. Там множество каких-то шкафчиков и звенящей посуды, не похожей на чашки и тарелки, но похожей на ножи и вилки. А запах! Там запах истины человеческих тел, там одетые люди режут голых людей, они исправляют чьи-то ошибки или чьи-то наказания. Сашка! Там было много ваты, она была повсюду, она пахла песнями сказочных хлопководов, которые я слышала на практике в Самарканде, ты помнишь, я рассказывала тебе, как там пели поля под солнцем. Рыжий врач с лицом доброго викинга, с руками золотисто-волосатыми и в конопушечных веснушках, с глазами желтыми, далекими, повернул меня на бок и сделал мне укол в позвоночник выше поясницы. Это было внедрение, настоящее внедрение в меня. Ты же знаешь, Сашка, как я отношусь к новым ощущениям, мне было очень больно. Он впустил внутрь меня какое-то лекарство небесного действия и, как мне приснилось раньше, БББ – быстрого блуждающего блуда. Такое впечатление, что там, внутри позвонков, вырос маленький кактус и захотел уйти от меня навсегда. После укола викинг потрогал мое плечо обыкновенной иголкой, я дернулась, мне было больно, а потом с размаху он воткнул ее мне в ногу, и я не почувствовала ничего. Самый главный доктор – директор, от которого пахло спасеньем, вошел из дверей и, поздоровавшись со всеми и отдельно со мной, показал мне руки в перчатках и взял серебряный нож. Он был добр и его улыбкой, которую я не видела из-за марли на лице, осветилось даже зимнее окно. Лампа ударила мне в лицо как второе, никем не подтвержденное солнце, как та самая звезда Маккелона, которую ты мне показывал в книге по астрофизике на двести четырнадцатой странице. Мои руки были проткнуты иглами и трубками, через которые жидкие растворы внедрялись в мое тело и что-то в нем поддерживали, растворялись и обезболивали. Дверь распахнулась – и в операционный зал вошла толпа студентов, среди которых был очень приятный молодой парень, похожий на тебя, Сашка! Они были в масках, и только глаза, как разноцветные шариковые пуговицы, поблескивали в операционной. Мое тело лежало голым, в матерчатых сапогах со шнурками, с бритым лобком и замерзшими сосками. Студенты рассматривали меня всю, как одинокую пластмассовую куклу, как раздетый манекен с лысой головой и дурацкими руками, и мне стало стыдно, они разглядывали меня жадно, как будто обложку журнала, и хотели переливать мою лимфу и срочно сшивать сухожилия. Голый человек всегда беззащитен, и его рассматривают по-разному, каждый видит свое, то, в чем он не признается никому, никогда, кроме зимних кузнечиков. Я видела глаза девчонок – они сравнивали картинки своих лобков и мой, они сравнивали, а потом успокоились, решив, что у них лучше и красивей, даже ценнее, и с прекрасным будущим чужих мужских прикасаний. Это была их медицинская практика по резке людей для их же будущности и блага. Странная профессия у них – резать людей для здоровья. Они стараются не для того, чтобы я жила вечно, они стараются продлить мой путь! Доктор что-то кромсал и вырезал, отрезал и давал указания, что куда поджать, где зажать, куда повернуть, он вел лекцию уничтожения моего несоответствия здоровым канонам, моей крови, капающей на бинты и ватные тампоны, он резал и надрезал меня, как пирожное, утрамбовывая какие-то выпуклости в моем животе, выставляя сетку из жил бедного мертвого теленка. Я была в дреме от капельниц, света, умиротворенности, чужих добрых взглядов и поглаживания моей головы медсестрой Анютой. У нее были шершавые пальцы, неухоженные, с отвратительным маникюром вчерашних дней, но она старалась меня успокоить и следила за моим давлением. Мое давление пульсировало внутри, выбрасывая цифры на ее измерительный ящик. Сашка! Мне было страшно среди практикантов, врачей, зала и серебряного ножа в руке большого доктора. Он был без белоснежных усов Айболита и без бороды, он был украшен умным лицом и дырочками темной марли. Мои мысли болели на операционном столе, они были простужены и выкручены, как руки в наручниках, как тупиковая пустота. Я дышала, как могла, в унисон медсестре и лицевым морщинам доктора, в унисон тем иглам, что торчали из моей кожи. Во мне жили черные души уколов и отдавались в теле болевым эхом с пуговицами на боках. Сашка! Ты же видел эхо с пуговицами на боках, других не бывает, правда? Я знаю, ты видел, ты знаешь! Вся операционная набухла пустотой, слыша мой внутренний голос, мои мысли и мое угловое страдание в большой лампе под потолком! Я потеряла время, хотя большие часы смотрели мне прямо в лицо, то улыбаясь большими стрелками, то хмурясь, отсчитывая крупицы к освобождению. Он просил меня кашлять, чтобы увидеть и убедиться, как он что-то там прикрепил и закрепил. Я кашляла, не слыша колебаний моего живота, а он выравнивал что-то левее моего пупа, показывая студентам какие-то тайны и секреты швов и без светофорных перекрестков тела. Волны моих усилий, где-то там, внизу, сокращали мышцы и приспосабливали мою плоть к будущей жизни. Наконец-то все закончилось и меня стали шить, стежок за стежком, затем перенесли меня на кровать на тех самых колесиках, и отправили той же дорогой сюда, в мою палату, сквозь лифт, где я слышала о смерти Маши. Я очень дрожала от новой капельницы, меня бил озноб от наркоза, гуляющих по моим внутренним просторам сочетаний лекарств и новых реакций. Формулы заходили в меня, различные формулы химических истин, летающие под потолком от моего вдоха и выдоха. Там что-то происходило, там, внутри меня, по законам их больницы и моего обыкновенного человеческого тела. Я валялась пластиковой голой куклой, занимая пространственный воздух палаты, дрожа под тоненьким одеялом, пронизанным предыдущими болями других людей. Докторный врач и его помощник надели мне тугие трусы и приказали не вставать один день. Всего один день! Они захлопнули дверь, и я осталась одна, с дрожью в зубах, с трубкой в вене, с высоким потолком и пустым подоконником, где остались следы твоего янтарного меда, который выпил зимний кузнечик! Стакан пустой, стоит на подоконнике, он был полон моих слез… Их нет, их кто-то выпил!