Он повернулся набок и посмотрел на часы, они почему-то стояли. Они и так стоят, как все массивные часы, они не ходят по квартире, они стоят и ходят там внутри… Стоят и ходят, стоят и… Что так не дает сосредоточиться? Ваза… конечно ваза. Еще две недели назад он купил эти цветы у метро. Та странная женщина, что продавала полевые ромашки и ковыль, васильки придорожные и вьюнок, она как-то странно красиво составила этот букетик. Он сразу бросался ему в глаза своей изысканной красотой и безупречным вкусом, правильно сочетаемой гаммой цвета и аккуратной ленточкой. Букет был красив и странен. Он так ей понравился, что немедленно был поставлен в вазу. Она что-то сказала, что же она сказала?.. Что же… Он вспомнил – «Когда они засохнут, ты их не выбрасывай, такие цветы могут простоять долго, сохраняя цвет и радуя твои глаза!» Какая странная фраза? Почему я должен их выбрасывать? Почему радовать мои глаза, а не наши? Цветы стояли молча, они всегда и у всех стоят молча, не разговаривают и не поют, они же цветы, они только показывают… себя… Они, на самом деле, стояли одиноко и не шевелились. Может быть, они были в трауре по ней? Цветы скучали по ней. Особенно ромашка с желтым лицом и белым, накрахмаленным природой воротничком в самом центре вазы. Она слегка наклонилась, с укором поглядывая на него, лежащего на кровати. Возможно, ромашка думала, как он, и переживала – кто знает?.. Но она смотрела на мир из букета ярких полевых цветов, некоторые из которых были уже мертвы. Ромашка смотрела на него…

Коробка, где коробка? Она на месте, как всегда… Он сел на кровать и открыл коробку, в которую когда-то упаковали сигары, где-то в районе Южной Америки. Сверху лежали ее записки. Она любила оставлять их на дверце холодильника, прижав коричневым квадратиком магнита. Вот они, ее мысли и чувства, ее письма из прошлого… адресованные только ему. Он любил их перечитывать, он их читал для себя, вспоминая то время, когда он был один и не имел ни одного этого листочка с драгоценным почерком, выведенными буквами отличницы и заветным смыслом, адресованным только ему.

«Ты снова побрился на ночь! Я знаю, ты бреешься только для меня, чтобы меня не царапать в поцелуях! У меня к тебе просьба! Не брейся два дня и две ночи, подари мне эти минуты прикосновения к твоим колючим щекам. А еще лучше – три или четыре дня и ночи! Я так хочу, хочу, хочу! То, что я испытываю к тебе, весь мир выкладывает в три слова, и их можно переставлять местами, а смысл не меняется никогда. Я не хочу… повторять весь мир, я хочу по-другому, по-своему… Ты мой… Обожаю твои волосы на груди! Ты настоящий и желанный! Напоминаю, не забывай отжиматься от пола, это держит твои красивые мышцы в тонусе и наслаждает мои глаза, когда я вижу тебя голым! Скоро вернусь к тебе с работы и принесу имбирь для твоих восточных блюд».

Она знала нюансы, она знала мелочи. Хотя какие к черту мелочи, когда все главное и мелочей не было никогда. Вот еще записка с холодильника.

«Уже утро, позвони своей маме, у нее давление повышенное. Уверена, что после твоего звонка все нормализуется сразу. В шкафу, в отделении твоих носков я провела ревизию. Там лежат две пары новых, я вчера купила, четыре пары старых уже в мусоропроводе, надень новые на работу. Осознание, что ты на работе в новеньких носках, мне подарит улыбку до конца рабочего дня. Обнаружила в косметичке шоколадку, мою любимую… Ты не знаешь, какой Карлсон ее туда подбросил? А я знаю… Тот самый Карлсон с волосатой грудью и ореховыми глазами».

А это он помнил наизусть и всегда повторял про себя.

О Боже!.. Слова были живы, а ее уже не было! Что-то схватило его пресс в кулак и раздавило внутри. Это были рыдания, рыдания потери. Люди говорят – «невосполнимой потери». Это изящная русская словесность! Она все определит и расставит все по местам. Она может все объяснить и заодно утешить? Нет, не сможет… это другое!

Коньяк звал в поход, в поход по тропе иллюзий и облегчения! Звал, упорно зазывая по волнам собственной памяти, гордо маяча красивой бутылкой, похожей на ракету, направленную в космос тех самых иллюзий и забытья или розовую долину сумасшедших. Он сидел на кровати, вслушиваясь в цоканье секундной стрелки из стоящих в углу часов. Стрелка уводила все дальше и дальше от того мига, когда он узнал о ее случайной смерти. Стрелка исполняла свою работу, ведомая пружинками и колесиками чьих-то временных судеб. Она цокала по нарисованному кем-то кругу чужих судеб, игнорируя всех живых и точно указывая каждому, где его время, а где не его! Так и идут годы, заросшие секундами, как зарослями стреловидного тростника… Стрелка не замечала никого, она шла по замкнутому кругу, исполняя заданный ритуал чьих-то умелых мозгов и рук. Стрелка была незаметным приговором всех случайностей! Его разрывали демоны внутреннего рыдания, он сражался с ними как мог, из последних сил, но горло наполнялось свинцовыми сухожилиями и дикие поршни качали слезы наверх, в глазную плотину, прорвать… изничтожить и облегчить его боль, боль без крови, та, что хуже, что где-то внутри, та, что рвет на мясные куски безысходности! Он поймал судорогу за горло и за плавник, где-то в груди, и, сделав судорожный вдох, попытался остановить этот выброс… Ему что-то удалось… но глаза заливала вода Души, прорвав все заслоны и двери, ворота, форточки и тайные закупоренные подкопы. Он тихо плакал, очень серьезно наливая в бокал с отпечатком ее помады янтарный французский коньяк, с запахом ее губ. Маленькая и негромкая струя жидкости ворвалась внутрь бокала и, недовольная теснотой, разлилась по стенкам, наполняясь количеством и запахом. Он осторожно повернул бокал отпечатком ее помады к себе и, сильно зажав глаза, обливаясь слезами, нежно прикоснулся к этому месту на стекле, медленно выпивая жидкость на одном вдохе памяти. Он целовал ее в последний раз, не прекращая находиться в мире жестоких иллюзий, памяти о любимой женщине и пустом черном туннеле впереди! Он целовал ее помадный отпечаток на бокале, каждой клеткой кожи своих губ ощущая ее присутствие в себе. Несколько наглых слез, весело, как дети на санках, скатились с его верхней губы в бокал и растворились в коньячном пару. Они вернулись в него, с коньяком и ее помадой! Они вернулись в него…

Красочные шумы заполняли уголки его мозга. Внутренний взрыв изуверских ощущений отступил недалеко и притаился где-то в солнечном сплетении или за правой почкой. Он затаился, этот взрыв. Хозяин тела знал это и, схватив бутылку, снова налил в бокал, упрямо стараясь отыскать глазами отпечаток ее губ. Но его уже не было, он был выпит, снят затяжным стеклянным поцелуем и возвращен в себя. Отпечатка не было. Он шарил по столу глазами, стараясь найти ее булавку. Взгляд упал на фото, где они вместе, прижавшись щеками друг к другу, смотрят в объектив и улыбаются их одинаковым мыслям и ощущениям. В груди что-то взлетело и взорвалось, стало колоть в сердечной сумке, там, откуда идут перебросы и прокачки массы крови, кололо не больно, толчками, как азбука Морзе, как фамилии расстрельного списка. Точка, тире и снова три точки… Не зная этой старой спасительной азбуки, он все понимал и читал слова, слова, закодированные самим сердцем, сообщением изнутри.