— Ну хорошо, — сказал Андрей. — А где? Пойдем опять на пруд?

Дуся покраснела.

— Нет, не туда, там мы уже были. Надо найти еще какое-нибудь романтичное место.

— Тогда на кладбище, — решительно произнес он. — Романтичнее не бывает.

— Отлично! — обрадовалась Дуся, и глаза у нее заблестели от возбуждения. — Мне еще никогда не назначали свидания на кладбище…

Во всем этом была для нее какая-то особая, жгучая прелесть — ей нравились таинственность и романтизм, опасность — а вдруг кто-нибудь да узнает ее тайну? — интриговала. Они договорились о времени — раннее утро, перед завтраком. Обычно тогда большая часть проживающих в имении уходила в лес собирать ягоды.

Андрей проснулся раньше положенного срока — солнце еще только собиралось подниматься, густой туман стелился над землей. Он быстро оделся и побежал к месту встречи. Прошел сквозь старые ворота и сел на низкой лавочке возле могилы купчихи Козулиной, которая покинула сей мир в невинном возрасте девяноста трех лет.

Сквозь листву проглянуло солнце, отразилось в каплях росы, которой была будто обрызгана трава, и в воротах мелькнуло Дусино платье.

«Она всегда — как свет, — подумал он, поднимаясь ей навстречу. — И в первый раз я ее увидел зимой, когда из-за туч выглянуло солнце… Ну как не любить ее?»

— А вот и я… — радостно сказала Дуся. Одна щека была у нее румянее другой — наверное, отоспала. Весь ее вид, домашний и добрый, ужасно нравился Андрею. — Что, опоздала?

— Нет, девушке пристало опаздывать… Дуся, я все время думаю о тебе! Вот глаза открою — и сразу ты у меня в голове. И даже во сне…

— Я тоже о тебе все время думаю, — серьезно сообщила Дуся. — Я с тобой поговорить хочу… Помнишь, третьего дня все приставали ко мне — кем я хочу стать, и все такое…

— Помню, — кивнул Андрей.

Они пошли по узкой дорожке между могил на другой край кладбища, где их никто не мог бы найти.

— Мне кажется, что тебе не понравилось бы, если б я стала актрисой.

— Ты вольна делать что угодно.

— Нет, я же чувствую… Ты мне скажи, Андрюша! Я все буду делать, как ты попросишь, я хочу, чтобы ты был доволен мной.

— Хорошо… — медленно произнес Андрей, — буду откровенен. Я думаю, что в профессии актрисы нет ничего плохого, она не хуже любой другой. Но ее публичность… Все смотрят на тебя, все тобой восхищаются, оценивают каждое твое движение, поворот головы, интонацию… Обнажено все — и душа, и тело, и чувства.

— Ну уж и все! — недовольно перебила Дуся. — Ты театр с «Мулен Руж» путаешь. Когда, например, Стрепетова…

— Барышня знает про «Мулен Руж»! — засмеялся Андрей. — Ладно, бог с ней, со Стрепетовой — ты будешь лучше.

— Да никем я не буду! — затрясла головой Дуся и на миг прижалась щекой к плечу своего спутника. — Я о том и говорю — ничего я не хочу. Только бы ты был счастлив…

— Ты отказываешься от театра?

— Да, отказываюсь, — торжественно произнесла Дуся. — Я раньше, честно говоря, мечтала о сцене. До того, как мы объяснились. А теперь это все неважно. Только ты!

— Обожаю тебя, — воскликнул Андрей. — Ты права — я не хочу делить тебя с толпой. Моя, только моя…

Он хотел обнять ее, но Дуся отстранилась со смущенной улыбкой.

— Здесь… здесь как-то неловко. Как будто мертвые видят нас.

— «Зачем загадывать, мечтать о дне грядущем, когда день нынешний так светел и хорош? Зачем твердить всегда в унынии гнетущем, что счастье ветрено, что счастья не вернешь? Пускай мне суждены мучения разлуки и одиночества томительные дни — сегодня я с тобой, твои целую руки…» — вдруг процитировал Андрей. — Это я из Апухтина вспомнил. Как дальше — не помню, но что-то такое ужасно трагическое.

Они дошли до противоположного конца кладбища. Здесь были только старые могилы — все в запустении, заросшие травой и сорняками, на замшелых надгробиях уже ничего невозможно было прочитать.

Они сели на выбеленную дождем и ветром скамью, и Андрей взял Дусю за руки.

— Как я люблю тебя, как люблю… — пробормотал он. — Как ты думаешь, что бы было, если б все узнали о нас?

— Нас бы разлучили. Отослали бы меня в какой-нибудь пансион… — пожала плечами Дуся.

— Послушай, я вот еще о чем подумал — скоро нам все равно предстоит расстаться, оттого эти стихи дурацкие мне все на ум и лезут. Через год я заканчиваю гимназию, поступаю в университет (это я уже решил, что именно в университет, на филологическое отделение), дольше в вашей семье оставаться невозможно…

— Как? — воскликнула пораженно Дуся. Видимо, она только сейчас задумалась о будущем.

— Обыкновенно, как… Не до старости же мне у вас в приживалах ходить!

— Почему в приживалах? — растерянно пролепетала Дуся. — Ты мне как брат, ты сын папиного друга…

— Ну и что? Я же не инвалид, я взрослый человек… почти. Съеду на какую-нибудь квартиру, буду учиться…

— Я умру без тебя! — зарыдала вдруг Дуся и бросилась Андрею на шею. — Ну зачем, зачем ты завел этот разговор?! Еще целый год впереди…

— Я буду каждый день приходить к вам, мы каждый день будем писать друг другу письма! — сказал Андрей, прижимая ее к себе. — А потом мы поженимся.

— Когда? — жадно спросила Дуся. — Еще долго ждать? Сколько?

— Ну, несколько лет я буду учиться в университете, потом еще года два-три мне необходимо для того, чтобы встать на ноги, упрочить свое положение… Иначе Кирилл Романович просто-напросто откажет мне как бесперспективному человеку, не могущему устроить счастье его дочери.

Дуся сидела молча, прикидывая, в каком же году они смогут соединиться с Андреем.

— Господи, милый, — это же целую вечность ждать! Я к тому времени старухой стану — мне будет двадцать два, двадцать три…

— Ты отказываешься ждать меня? — спросил Андрей. — Если отказываешься, то я прямо сейчас умру, и пусть меня похоронят на этом самом кладбище…

— Нет, что ты! — закричала Дуся, бросаясь обнимать его. — Я хоть сто лет буду ждать! Я клянусь!

— И я клянусь, — прошептал он, горячо целуя ее лицо, залитое слезами.

Сзади, в кустах, вдруг зачирикали проснувшиеся воробьи — в их семействе вспыхнул скандал. Дуся и Андрей, опомнившись, отскочили друг от друга.

— Птички… — прошептала Дуся дрожащими губами. — Это только птички…

Она сорвала травинку, стала вертеть ее в руках. У нее была такая привычка — все время вертеть что-нибудь в руках, теребить бахрому на скатерти, оборки своего платья…

— Люблю. И ни в чем не сомневаюсь… — Она перекусила зубами травинку. — Вот.

На вытянутой руке лежали две свитые в круги травинки.

— Что это?