И снились ей долгие грустные сны

Про таинство вечное — смерть.

И, встав поутру от печального сна

Про казнь Анны Болейн,

Тихонечко плакала

Осень в платок

Из скомканных листьев аллей.

И горе и смерть чужих королев

И прочих достойных людей

Давали ей повод продолжить плач

В течение нескольких дней.

И мерзла она, и зябла в пальто,

И сердце смерзалося в лед…

И был одинок у Осени дом

И жизни не сладок мед.

Но вот, когда сутки дули ветра,

Осень взглянула в окно

И вскрикнула радостно: «Боже, сестра!

Тебя я ждала давно.

Быть может, будет теперь веселей,

И снова вернется свет,

И снова забудусь я мирным сном,

Где нет убийц-королей…»

И так улыбалась

Осень в окно

И вдруг посветлела сама—

Ах, как же спалось ей,

Покуда в доме хозяйкой была Зима…

Признаюсь, эта неожиданная декламация невольно заставила меня вздрогнуть. Дама это почувствовала, эффектно изогнув бровь.

— Нравится? Как вы вообще относитесь к поэзии?

Я лишь пожал плечами:

— Никак. Я предпочитаю прозу.

Она негромко рассмеялась — черт возьми, готов поклясться, каждый ее жест и слово были заранее продуманы и работали целенаправленно на публику, то бишь на меня. Видели бы вы ее лицо, в то время как она смеялась: утонченное, изысканное, интересно бледное и…

И одновременно – хищное.

Таинство вечное — смерть…

Определенно, эти слова что-то мне напомнили. Я мимолетно нахмурился, пытаясь вспомнить, что конкретно, но мои мысли прервала мадам:

— Значит, вы далеко не романтик. Ну что ж, каждому — свое. А я вот люблю поэзию и, было время, сама баловалась стихотворчеством. Строки, что я только что прочла, принадлежат мне. Вы удивлены?

Наверное, действительно на моем лице мелькнуло удивление — вот так вот: хищницы на досуге слагают сентиментальные вирши. Как говорил великий Пушкин, «ужасный век, ужасные сердца!».

— Ну, прошу вас, признайте, что мои строчки — гениальны! Меня бог не обидел, в юности я и сочиняла, и пела, и писала почти бессмертные полотна… Пока не поняла, что гораздо надежнее — найти обеспеченного мужа и переселиться в вечный и великолепный Париж…

Как хотите, но должен признать, что лишь в этот момент до меня дошел простой и очевидный факт: мы с дамой беседовали по-русски. Дело в том, что я с детства говорил на двух языках: отец и его окружение обращались ко мне на французском, мама и ее компания — на русском. Наверное, поэтому для меня не было особенной разницы, на каком языке говорить. Может, потому и теперь я слушал речь незнакомки, ни на минуту не задумываясь над простой и очевидной штукой: мы сидели в парижском кафе, дама впервые меня видела и тут же заговорила по-русски! Интересно, откуда она узнала, что я из России? На мне это написано, что ли?

Между тем дама, не замечая мои мрачно сведенные брови, продолжала наслаждаться своими поэтическими талантами.

— …абсолютно согласна с Пушкиным: осень — магическое время года. Поэтому у меня, как и у классика русской литературы, немало стихов именно про осень. Вот, послушайте…

Два глотка кофе – абсолютно черные глаза дамы при этом внимательно наблюдали за мной, – и она вновь продекламировала нарочито негромким голосом с интересной хрипотцой:

Вспоминая о прожитом лете

И о первых восторгах весны —

Как он падал, кружась, на рассвете

В зыбких сумерках близкой зимы!

«Ах, все было тепло и надежно

В пышной роскоши зелени крон:

Это близкое синее небо,

Ливней тех очистительный звон!

И веселые детские крики,

Запах теплой травы и цветов,

И кузнечиков ранние песни,

И ночной перестук каблучков…

Было все и светло, и прекрасно —

Это лето и эта весна.

Почему все хорошее — кратко?

Сказка-жизнь, почему ты — одна?..»

Так он думал, в усталом круженье

Опускаясь к земле, тих и чист —

Этот самый последний, осенний,

Потемневший и сморщенный лист.

Несколько секунд стояла почти звенящая тишина. Что я мог сказать? Мадам не лишена дара божьего. Но при чем тут я? Пусть организует литературные гостиные русской эмиграции, выпускает стихотворные сборнички…

Между тем она смотрела на меня с откровенным торжеством.

— Признайтесь, вам не хочется заплакать?

Я вздохнул и с усмешкой покачал головой, стараясь смотреть на поклонницу поэзии, что называется, без тени сентиментальности.

— Совершенно не хочется. Мне хочется спокойно допить свой кофе и отправиться дальше по делам.

Мадам ядовито улыбнулась, допила свой кофе, после чего неожиданно наклонилась ко мне, положив свою руку поверх моей:

— Пять штук.

Признаться, я не сразу понял, о чем речь, и взглянул на мадам, должно быть, по-детски удивленно, потому как она в очередной раз хрипловато рассмеялась.

— Не бойтесь, вы же не мальчик! Я предлагаю вам пять тысяч евро. Ведь это немало, согласитесь?

Это было уж слишком! Меня покупали, как какую-нибудь гулящую девку! Я едва не задохнулся от праведного гнева.

— Идите к черту, — я тоже слегка наклонился к мадам. — Советую вам заняться чем-нибудь общественно полезным и презентовать эту сумму на какой-нибудь сиротский приют. А теперь прошу оставить меня в покое.

Мадам внимательно наблюдала за мной с немного кривоватой улыбкой; по всему выходило, что она вовсе не собирается оставлять меня в покое. Облокотившись о стол, она сцепила холеные ручки и принялась медленно поглаживать свои пальчики с безупречным маникюром и множеством золотых колечек.

— Да, вы действительно чрезвычайно интересный молодой человек, — проговорила она неторопливо, все так же разглядывая меня чуть прищуренными черными глазами. — Я бы назвала вас вежливо-дерзким. Именно такие мне особенно по душе. Уверена, если я сейчас же вас не покину, вы сами встанете и пересядете за другой столик, а то и вовсе уйдете. Так и быть — свой кофе я допила, потому сама вас оставлю. Но при одном условии…

Тут ее правая рука нырнула в сумочку, которая лежала на соседнем стуле, и положила передо мной изящную визитку фисташкового цвета.