– Смерти нееет, душа бессмееертна! – косил Толя под оперного певца.

Что-то я не припоминал такой арии. Перед тем, как скрыться в лесу, девицы опять остановились. Тут я вдруг заметил, что рядом с ними порхают нызенько-нызенько два хорошеньких амурчика. В их пухленьких ручках не было видно привычных луков со стрелами или музыкальных инструментов. Амурчики помогали девушкам собирать цветы и даже быстренько сплели из них два веночка. Тотчас они подлетели к девицам и надели венки на их очаровательные головки. Девушки были в диком восторге от этих чудных, с любовью сплетенных венков и угостили малышей с крылышками виноградом. Вдруг отворилось окно, и раздался строгий голос Толи:

– Эй, мелочь, это частная территория, а ну кыш отсюда.

Амурчики оглянулись, погримасничали, показали языки Толе и улетели.

– Мудак ты, Толя. Форточку бы закрыл и не смотрел, куда не надо, – ответили на эту выходку правильного ангела мои женщины – без злости, конечно. Слышно их было почему-то хорошо, не смотря на значительное расстояние, отделяющее нас с Толиком от них.

– Ладно, ладно, спокойной ночи. Обидеть захотели, – проворчал Толя (тоже добродушно).

Мы договорились с Толиком отменить культпоход в американский неоновый рай с барами и прочими увеселительными заведениями и провести вечер дома. Успеется еще. Сидели на крылечке и любовались столько, сколько хотелось, на потрясающий закат солнца, которое закатывалось за горы столь долго, сколько нам было необходимо. Пили пиво, а до этого попарились в бане, которая, оказывается, тоже была в Толином раю вопреки средневековому формату. Маленькая банька стояла на краю глубокого и чистого пруда, спрятанная в сказочных дебрях Толиного сада, совсем близко от моего флигелечка. Я все удивлялся, как это я ни пруда, ни этого сооружения не заметил раньше. Толя-ангел в парилке – это надо видеть. Голый, розовый, местами белый, большой, слегка располневший и со складками на туловище, крылатый. Здоровенный такой амурчик – что-то невероятно комичное, как ощипанный цыпленок размером с курицу. Вдобавок дымящийся от горячей воды и пара, облепленный листьями березового веника. Конечно, мы после парилки выходили на воздух и даже прыгали с мостка в пруд. Толя не плавал, а барахтался и фыркал в прозрачной освежающей воде, используя для поднятия брызг и волн вокруг себя не только конечности, но и крылья свои ангельские. После купания он тряс перьями так, что в брызгах появлялась радуга.

– Смотри, какая красотища, – обратил он внимание на этот феномен и тряс крыльями неопределенно долго, будто в перьях было воды тонны две. Была б надобность, Толик мог бы брызгаться и держать эту радугу и три дня, и тридцать. За чаем мы обсудили мою ситуацию.

– А что, быстро отвалили твои дамы, – усмехнулся Толя.

– Да, как-то странно себя повели…

Ну, здесь такое бывает. Мы ведь все, как говорится, не от мира сего. Видишь ли, они и знают, и в то же время не догадываются, что творят. Действительно, согласно логике, могли бы подраться из-за тебя, ан-нет. Что-то заставляет их сказать и сделать как-то этак… В общем, черт тут разберет. А у тебя-то что в обнаженной твоей душе варится?

– Не знаю, Толик. Пока не закипело, но электроплитка уже нагревает эту кастрюлю.

– Ну, подождем, посмотрим. Скоро все прояснится. Представь себе, ведь может оказаться, что ты вообще здесь временный, не смотря на наши старания. Такое возможно, – сказал задумчиво Толя и многозначительно посмотрел на меня.

– Мне и самому порой кажется, что рай свой мне не с чего мастерить. Как-то все не сходится или чего-то не хватает.

Стройматериала не хватает, это точно. Сиротой ты был, детдомовцем. У тебя, брат, детство-то, вспомни, было – тьфу. Детские утренники и хоровод с многократным повторением дебильного заклинания вроде «Жить стало лучше, жить стало веселей! Шея стала тоньше, но зато длинней!». Не познал ласки материнской и всех радостей, с этим связанных. В тебе, Сашок, осталось скрытое желание вернуться и получить-таки материнскую любовь, которой ты был лишен, напичкать себя разнообразными впечатлениями, особенно детскими незабываемыми радостями, научиться мечтать о чем-то необыкновенно хорошем. Да и взрослым ты не познал таких радостей, какими их представлял полковник Собакин и прочие фанатики. Не таким уж ты был энтузиастом своей работы, как эти… Райский уголок с центрифугами… Представь-ка. Ну, да… Вот я и говорю: стройматериала не набрал. А потом… Другим потом вернешься сюда, и у тебя уже не будет сомнений в том, каким должен быть рай. Сейчас ты такой неуверенный, будто случайно забредший к нам клиент реанимации. Поэтому и циник, вроде меня. Возможно, в этом есть и моя вина, и супруга твоя первая Лидка опять же руку приложила – ну, ты помнишь, был разговор… Теперь она вроде как шизонулась – Валюхе вот тебя жертвует. И та – в ту же степь, взаимностью ей отвечает. Боже, какие порядочные и высоконравственные. Тьфу, бабы. Ладно, не буду тебя пока тревожить этой темой. Будем следить за тем, куда ветер дует и куда волна несет. Может и образуется все. А пока давай, Сашок, лучше цыган вызовем – приедут с шумом, попоют, потанцуют тут на лужайке. Как ты? А хочешь, Вертинский придет с аккомпаниатором, споет? В черного Пьеро нарядится. Или круче – Пушкина позовем, стихи почитает. Как?

– Не-е, Толя, не сегодня, – ответил я и зевнул, тотчас удивившись своей зевоте. Откуда она на хрен тут в раю взялась? Пушкину с Вертинским я почему-то не удивился.

Ах, Пушкин, сукин сын кудрявый, люблю я почерк твой корявый. «Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил», – задумчиво вдруг продекламировал Толик свои и знаменитые строки пушкинского стихотворения, а в моем, свободном от материальной оболочки, сознании тотчас всплыло забытое детское видение того, что это значило, то есть, как я эти строчки воспринимал буквально. В том детском возрасте мне представлялась большая черная яма, выкопанная заранее кем-то в сыроватой земле. На дне этого небольшого котлована стоит наготове чистенький гробик мрачного цвета, отделанный внутри белым коленкором. Крышка – в открытом вертикальном положении так, как будто держится на петлях, соединяющих ее с основной нижней частью. Сверху в яму спущена лестница, да не простая или какая-нибудь веревочная, а довольно приличная, с плоскими ступеньками, свежевыкрашенная черной краской. И вот, значит, маячит неподалеку от ямы худой и долговязый старик, весь в черном и в белом парике, похаживает взад-вперед. Фамилия старика, само собой, Державин. И вдруг, он замечает каких-то ребят, а это были лицеисты. Они, толпясь, проходили мимо неподалеку и как-то развязано себя вели, но не шалили особо, в основном спорили и стихи друг-другу читали. Среди этой тусовки один самый крикливый, хорошенький, черноглазый и кудрявый был, естественно, Сашкой Пушкиным. И вот, значит, старикан, следя за этими парнями, говорит себе под нос: «Ага, вот они, сукины дети. Ну, тогда все – что мне еще тут торчать». В общем, взглянул на них, покивал головой и пошел к яме, чтобы спуститься вниз. А когда вступил на первую ступеньку, оглянулся на ребят и помахал им ручкой, вроде даже перекрестил. Ну и они тоже типа кивнули старику. Оченно рады были. Ну, а дальше, что? Спустился дедулька в яму, лег, скрепя суставами, в гроб, тотчас крышка рухнула на ящик, словно была на пружине по типу мышеловки, и все стихло. Кто потом яму зарывал и прочее – я об этом уже как– то не задумывался.