заспиртованными;

заклеенными сургучом;

запертыми в музыкальные шкатулки -

уф-ф!..

И какие отели соответствовали разным возрастам Алекса? В нашон заглянул бы лишь случайно, в крайне сомнительном возрасте двадцать один –переждать туман и на скорую руку перепихнуться с до одури юной поклонницейоркестрика «Буэна Виста Соушал Клаб», она утверждает, что уже курила сигары,смех, да и только!..

Ах, да! – Секс со мной не доставит вам никакогоудовольствия, – я и забыла!

Крайне сомнительный возраст двадцать один отменяется, также, как и крайне сомнительный возраст двадцать семь, и тридцать три, и всепоследующие, до которых Алекс Гринблат еще не добрался, напрочьзаконсервировавшись в своих тридцати пяти. Надо бы вынести из холла пепельницыс окурками, куда только смотрит Фатима?

На дворец Бахия в обрамлении бледно-сиреневого.

– …Мы пришли, – говорю я, остановившись переддверью Доминика и переводя дух.

– Стучите, – командует Алекс.

Но и без его понуканий я впиваюсь костяшками в слегкаразбухшее от постоянной влажности дерево. Никакого ответа.

– Доминик, это я! Открой!

– Он мог куда-нибудь уйти, – замечает Алекс.

– Вряд ли. Он наверняка дома.

За дверью по-прежнему тихо. Спустя минуту тишина начинаетраздражать меня.

– Доминик! Мы же договаривались, Доминик!..

Шорох, шлепанье босых ног, покашливание – слава Богу, хотькакие-то подвижки.

– Это ты, Сашa?

– Ну конечно!

Мне не нравится голос Доминика: придушенный, хриплый,дрожащий, как осиновый лист, загнанный. Он пропитан влагой, так же, как вход вего берлогу, ничего хорошего ждать от этой влаги не приходится. С Доминикомчто-то не так, это чувствуется и через дверь.

– Черт возьми, Доминик! Откроешь ты или нет?

Покашливание переходит в сопение, как будто Доминик пробежалмарафонскую дистанцию и остановился в пяти метрах от финиша: двигаться дальшеон не в состоянии, бедняга Доминик. Остается надеяться, что ему еще хватит силповернуть ключ в замке.

– Мы пришли посмотреть доски, – уламываю яДоминика. – Я ведь говорила тебе…

Дверь распахивается – наконец-то!

Дверь распахивается, и передо мной предстает Доминик. Тоесть я понимаю, что это он, ведь никого другого здесь быть не должно. Перемены,произошедшие в Доминике за те несколько часов, что мы не виделись, разительны.Полнота, и без того его не красившая, теперь кажется болезненной, щеки обвисли,глаза ввалились, по вискам струится пот, губы запеклись и покрылись струпьями.Картина, открывшаяся мне, так неожиданна и так страшна, что я не в состояниипроизнести ни слова. Если бы мужем Фатимы был не Наби, а сам Доминик, я решилабы, что он потерял кого-то из близнецов, Джамиля или Джамаля, или, что вероятнее, –их обоих.

Доминик раздавлен. Уничтожен. Он едва держится на ногах.

– Что-то случилось? – решаюсь спросить я.

– Ничего. Все в порядке.

– Ты неважно выглядишь, Доминик.

Сколько раз то же говорил мне сам Доминик – и по гораздоболее ничтожным поводам!

– Я же сказал – все в порядке!

– Это Алекс Гринблат, – представляю я стоящего замоей спиной Алекса. – Он заинтересовался твоими досками. Прилетел сюдаради них. Ты впустишь нас?

Доминик колеблется. Облизывает струпья на губах. Скребетщетину на подбородке. Хватается за дверной косяк; единственное, что заслуживаетсейчас внимания, руки Доминика. Они перепачканы красным, мне даже начинаетказаться – это кровь. Наваждение длится секунду, от силы – две; наличие кровиобъяснило бы все – и ввалившиеся щеки, и общую болезненность.

– Твои руки…

– Пустяки, – Доминик сглатывает слюну. – Яперевернул банку с краской.

Краска, ну конечно же! Кровь не может быть такой вызывающеяркой, такой однозначной, ее удел – приглушенность, ее удел – полутона. Ясудорожно пытаюсь вспомнить, как часто Доминик прибегал к помощи красного (всеего работы я изучила до последнего мазка) – ничего убедительного на ум неприходит. Аквамарин – да, кобальт – да, охра – да, умбра – может быть, нокармин никогда не был определяющим цветом Доминика. Доминик всегда егопобаивался, всегда был осторожен с ним – и вот теперь, пожалуйста, –перевернул целую банку!..

– Сейчас не самое подходящее время для визита, Сашa.

– Вымой руки и приведи себя в порядок. – Такпросто я не сдамся! – Мы подождем.

– Не стоит. Разве что потом. Позже.

Ситуация – глупее не сыскать, представляю, что думает о насс Домиником Алекс. Специальный гость Алекс Гринблат, ради которого все изатевалось.

– Когда?

Я готова к любому ответу, «приходите вечером», «приходитезавтра» – не самый шокирующий вариант, рано или поздно я дожму толстяка.

– Так когда?

– – Никогда! – выдыхает Доминик и с трескомзахлопывает дверь. Вот ублюдок!

– Что это с ним? – вяло интересуется Алекс.

– Понятия не имею. Причуды гения.

– Он грешил ими и раньше?

– Да нет. Доминик – милейший человек. Вполнеадекватный.

– Я вижу. Попытайтесь поговорить с ним еще раз, Сашa.

Я с тоской смотрю на дверь, волшебным образом увеличившуюсядо размеров крепостных ворот – такая играючи выдержит любой таран. Астенобитных орудий у меня под рукой нет.

– Я подожду вас в номере. Поговорите с ним.

– Я не уверена…

– Вам он откроет, – Алекс делает ударение напервом слове. – Уж поверьте…

Он едва не добавил «спасителю мира», но вовремя ограничился«психологом со стажем», каждую минуту Алекс Гринблат открывается для меня сновой, неожиданной стороны. Я отдаю Алексу пакет с рыбой и с тоской провожаювзглядом его прямую спину. И снова сосредотачиваюсь на двери.

– Доминик?

– Да.

Как и следовало ожидать, Доминик никуда не делся – егосопение нестерпимо, к нему добавились хрипы и странное бульканье, неужели весьэтот обвал звуков вызван инцидентом с перевернувшейся банкой краски?

– Я одна. Ты впустишь меня?

– Ты правда одна?

– Правда.

…Доминик прячет руки за спину, чтобы не смущать меня и себязаодно. В комнате царит страшный беспорядок, на полу валяется испачканнаякраской ветошь, постель не убрана, стулья опрокинуты. И только библиотека,занимающая одну из стен, дышит спокойствием. Совершенно машинально я ищуглазами франко-арабский словарь, это самый толстый том в библиотеке Доминика.Словарь на месте, только его сафьяновый переплет еще больше посерел от пыли.