Я слишком расстроена, чтобы вовремя заметить странности,происходящие с Алексом Гринблатом: точнее, их можно отнести к странностям,которые происходят со мной. Здесь и сейчас. Здесь и сейчас улыбка Алексаначинает воспроизводить саму себя, почковаться, делиться; через короткийпромежуток времени я уже окружена частоколом улыбок со всех сторон.

Отсюда не вырвешься.

Лучшего материала для мышеловки, чем улыбка Алекса, –не найти.

Я закрываю глаза и тотчас же снова открываю их: все впорядке, вот он, Алекс (в единственном экземпляре) и – что гораздо более важно– его смеющиеся губы. В единственном экземпляре. Должно быть, именно такимиподвижными, гуттаперчевыми губами были наделены испанские и португальскиемиссионеры, обратившие в католицизм целый континент.

– Вы как будто совсем не расстроены, Алекс.

– Я и вправду не расстроен.

– Хотите, отправимся куда-нибудь вечером?

– Хочу.

…Я провожу вечер в одиночестве.

Подготовка к нему занимает всю вторую половину дня, я так ейпоглощена, что вспоминаю о Доминике и обо всем случившемся всего лишь два раза.

Первый – когда нахожу под дверью небольшой конверт с жирнымпятном в левом нижнем углу. Никаких вкладышей в нем нет. За исключениемпроклятого кольца, которым прямо перед моим носом поигрывал вчера Доминик и которое(как мне казалось) было удачно сплавлено Наби. И вот теперь оно снова вернулосько мне. Проследить путь кольца не так уж сложно: честный парень Наби сунулся сним к Доминику, а Доминик отфутболил его ко мне, да еще наверняка снабдил Набиконвертом. Интересно, это случилось до или после бойни? – выяснять у менянет желания.

Я засовываю кольцо и конверт в ящик стола, вынимаю из пакетаключ и отправляюсь с ним в ванную. Ключу просто необходимо пройти обрядочищения от рыбьей требухи, к тому же она начинает явно подванивать: запахнерезкий, но он уже перешиб запах кухни, идущий от конверта. Конверт успелпобывать на кухне у Наби, отсюда и пятно.

Под напором воды головка ключа обнажается, и я испытываюлегкое разочарование. Она совсем не такая, какой я втайне желала бы увидеть ее:голова единорога, Вишну, медитирующий под священным деревом баньян,женщина-ящерица как праматерь сущего, воплощенное в геометрии число двадцатьодин как знак совершенства – ничего этого нет и в помине. Даже завалящиймасонский символ мне не обломился. Головка ключа унизительно банальна: овал илинеправильный круг, все ключи в нашем отеле имеют сходную форму, напереоснащение электронными у Доминика никогда не хватало денег.

Я кладу ключ на край раковины и тотчас же забываю о нем.

Новая, совершенно нелепая мысль посещает меня: прежде, чемотправиться на свидание с Алексом (вопреки всему я смутно надеюсь, что это –свидание), не мешало бы побрить ноги.

И кое-что еще.

О, боже! Если бы я бежала в Марокко с Японских островов и(по определению) была бы японкой, то зеркало в ванной отразило бы широкий рукавкимоно, прикрывший смущенное хихиканье. Но в зеркале я вижу только русскую, онане сумела ни покорить, ни удержать ни одного мужчину. И нет никакихпредпосылок, что бритые ноги и кое-что еще сумеют переломить ситуацию.«Откровенно говоря, дорогая, мне совершенно наплевать», – нечто подобноеговаривал Ретт Батлер Скарлетт О'Хара, цитата номер один в мировомкинематографе. Алекс Гринблат знаком с ней наверняка.

Я – русская. Я все еще русская.

Несмотря на въевшийся в кожу загар, несмотря на заметно (ноне кардинально) посветлевшие на южном солнце волосы, глаза, наоборот, сталинамного темнее, а у краешков губ… у краешков губ появились морщинки, как долгоя не рассматривала себя в зеркале?

Три года.

Столько же времени меня не волновала небритость ног, потомуи станком я не разжилась.

Ха-ха, станок можно было бы одолжить и у толстяка – и этовторое воспоминание о Доминике. Не хочу больше думать о нем! Не хочу!

…Станок и два лезвия к нему обнаруживаются в стеклянномпавильончике напротив отеля – у Джумы, брата Фатимы, мелкооптового торговца.Ассортимент павильончика не поражает разнообразием: сигареты, брелки дляключей, магнитные нашлепки на холодильник (обычно это верблюды в фесках снадписью «Coca-Cola»), прокладки, зубная паста, просроченное бисквитноепеченье, фисташки в пыльных пакетиках и огромное количество бутылок с питьевойводой, торговля водой идет особенно бойко.

У Джумы я покупаю прокладки.

А теперь добавился еще и станок с двумя лезвиями, я полнарешимости явиться на свидание с Алексом во всеоружии.

Я все еще пребываю в заблуждении, что это – свидание.

– Хотите, отправимся куда-нибудь вечером?

– Хочу.

«Хочу» – ключевое слово, его можно трактовать как угодно,вот только время, когда наступит «хочу», Алекс не уточнил.

Заодно не мешало бы узнать когда начнется и сам вечер впонимании Алекса. Шесть – слишком рано, если я постучу в его номер в шесть – онточно запишет меня в нимфоманки (плюс бритые ноги и кое-что еще). Семь выглядитпредпочтительнее, в семь я сойду за скучающую интеллектуалку в поискахсобеседника (плюс бритые ноги и кое-что еще), еще один добавленный час окружитменя легким ореолом любительницы приключений, а до девяти…

До девяти можно и не дожить.

И будут ли в девять мои ноги таким же гладкими, как сейчас?

Нужно было воспользоваться эпилятором, но эпиляторы взабегаловке Джумы не продаются.

Перебрав все возможные варианты, я останавливаюсь наполовине восьмого: все еще интеллектуалка, но и любительница приключений тоже.Именно в полвосьмого я тихонько стучу в номер Алекса – чтобы получить в ответнадменную тишину.

Тук-тук. Я не верю своим ушам.

Тук-тук. Я не верю своим глазам.

Тук-тук-тук. Он обманул меня, поганец, сукин сын!

Никчемное шелковое платье сразу же начинает жать мне вплечах, никчемная шаль удавкой затягивается на шее, никчемная сумочка длякоктейля веригами повисла на сгибе локтя. Я вот-вот свалюсь со шпилек,купленных в Гостином Дворе четыре года назад, за это время шпильки успели выйтииз моды и снова зайти в нее. С черного хода. К Алексу Гринблату с черного ходане подберешься.

– Алекс? – просительно блею я. – Алекс, вытам?

Глас вопиющего в пустыне.

– Если вы там и не открываете, то знайте – вы сукинсын. Поганец. Дерьмо.

Le tnerde, со смаком произношу я, следом за le merdeвыплывает l'amour, теперь они идут ноздря в ноздрю, быстрым аллюром, хвостыразвеваются, гривы спутаны, кто бы мог подумать, что в моей душе эти кобылкивыступают дуэтом! И одна уже неотличима от другой.