– Что за представление ты устроил?

– Ничего я не устраивал.

– На кого ты только похож!

– Да ладно тебе, Сашa…

– Я предупреждала тебя. Алекс очень заинтересовалсятем, что ты делаешь. Не поленился и прилетел в наше захолустье. – Я всердцах машу рукой. – Как это понимать, Доминик?

– Мне нечего ему показать.

– Что значит – нечего?

– То и значит.

– А доски?

– Досок больше нет.

Смысл сказанного Домиником не сразу доходит до меня:расписанных досок для серфинга не меньше тридцати, а то и сорока, они не моглиразом исчезнуть, они не могли оптом отправиться в прокат, их гибель в огне тожепредставляется мне проблематичной – в этом случае сработала бы пожарнаясигнализация.

Пожарная сигнализация в нашем отеле всегда была на высоте.

Обойдя Доминика, я направляюсь в комнату, которую досегодняшнего дня занимали доски. И первое, что я вижу, – огромнаякарминовая лужа. Ее размеры поражают, одной банкой дело явно не обошлось. Всеостальное поражает не меньше, пейзаж после битвы, да и только! Доминик несоврал, досок больше не существует. Вместо них по всей комнате валяютсяобломки, осколки, щепы – груда бесполезного дерева, еще недавно бывшего мечтамио Марракеше, Касабланке, Рабате. Рыбный рынок разрушен, тщательно выписанныетела женщин обесчещены и густо замазаны краской. Я чувствую, как на глазанаворачиваются слезы, – кто мог сотворить такое…такое…синонимапроизошедшему так сходу и не подберешь, даже рейда во франко-арабский словарьбудет недостаточно.

– Успокойся. – Голос подошедшего Доминиказаставляет меня вздрогнуть.

– Успокоиться?

– Ты кричала.

Разве я кричала?

– Что это, Доминик?

– Ты же видишь…

– Нужно вызвать полицию.

– Полиция не поможет.

– Но… Может быть, хоть что-то уцелело…

Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках,прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса – хотя, вотличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, чтоими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то инедели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этогогипотетические поленья выглядят еще безнадежнее.

– Не стоит, Сашa… Оставь это.

– Я не могу… Не могу так этого оставить.

– Оставь. Я сам их уничтожил. Сам.

Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда ябезуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка – немарокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цветакожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, ясфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом длязнаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мненеизвестно ничего, что касается девятой… Похоже, окончилась и она. Быланасильно прервана.

Прервана. Насильно.

После чудовищного признания Доминика комната уже не кажетсямне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеиватьвход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вестипространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированнаяжестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, котораяздесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическимзапахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять – на девяносто девятьжизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать оее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу.Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общаякартина ясна: Доминик – убийца.

Самый настоящий маньяк.

– Зачем ты это сделал, Доминик? – прерывающимсяголосом спрашиваю я.

– Мне они надоели.

Не слишком убедительно это прозвучало.

– Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварскимспособом…

– Мне они надоели.

– Хорошо… Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделатьтак, чтобы они не попадались тебе на глаза.

– Я должен был сослать их в багажный отсек? – УДоминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки.

– Не обязательно. В конце концов, я… Я могла бы ихприютить.

– Ты. А точнее – ты и твой дружок.

Доминик совсем близко, он нависает надо мной подобно горе,пологой, покрытой чахлым кустарником. Гигантские буквы на склоне составляют нетрадиционное марокканское «АЛЛАХ РОДИНА КОРОЛЬ», совсем нет:

«ТЫ. ТЫ. И ТВОЙ ДРУЖОК».

Еще мгновение – и он ударит меня наотмашь. Или того похуже.После произошедшего с Девушкой я уже ничему не удивлюсь.

– Мой дружок. Отлично.

– Да, да, да.

– Вот что я скажу тебе: он мог бы стать и твоимдружком. Он мог бы многое для тебя сделать!

– Да, да, да.

– Он мог купить твою мазню. – Господи, неужели ясказала «мазня»? – Он отвалил бы тебе денег, приличную сумму…

– Да, да, да.

– …и ты расширил бы отель.

Чего только не пролепечешь, когда перед тобой маячитогромная, дурно пахнущая туша! Для расширения отеля понадобилась бы не однасотня тысяч баксов, а Алекс не заикнулся даже о вшивом центе; да и собирался лион вообще покупать доски?..

– Да, да, да, – не меняет интонации Доминик.

Он не слушает меня, не слышит. Его «да, да, да» лишенокакой-либо осмысленности, оно призвано заглушить все мои выкладки, все призывы,все попытки наладить нормальный цивилизованный диалог.

– Замолчи, пожалуйста! – не выдерживаю я.

– Хорошо.

– Ты поступил неразумно, Доминик.

– Я поступил так, как посчитал нужным.

– Ты очень… очень меня подвел.

Лучше бы я не говорила этого.

Доминик пятится назад (обломки досок хрустят у него подногами), оказывается в дальнем углу комнаты и уже оттуда принимаетсяразглядывать меня.

– Причем здесь ты, Cauid? – произносит он посленедолгого молчания.

– Ну как же… Ведь это я… я пригласила сюда этого парня!Я рассказала ему о том, какие необычные, какие удивительные вещи ты делаешь сдосками для серфинга. И про то, что ты потрясающий художник… про это я тоже незабыла упомянуть. А ты – ты все разрушил. Выставил меня полной Дурой.