– Молчать! – закричал Дмитрий Федорович, – подождите, пока явыйду, а при мне не смейте марать благороднейшую девицу… Уж одно то, что вы оней осмеливаетесь заикнуться, позор для нее… Не позволю!

Он задыхался.

– Митя! Митя! – слабонервно и выдавливая из себя слезы,вскричал Федор Павлович, – а родительское-то благословение на что? А нупрокляну, что тогда будет?

– Бесстыдник и притворщик! – неистово рявкнул ДмитрийФедорович.

– Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьтесебе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был внесчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю своючесть, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш ДмитрийФедорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду наулицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласнымповеренным по одному моему делишку.

– Ложь все это! Снаружи правда, внутри ложь! – весь в гневедрожал Дмитрий Федорович. – Батюшка! Я свои поступки не оправдываю; да,всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею исобой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вотк этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, истал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселяи подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком будуприставать к вам в расчетах по имуществу. Вы же теперь меня упрекаете тем, чтоя имею слабость к этой госпоже, тогда как сами же учили ее заманить меня! Ведьона прямо в глаза рассказывает, сама мне рассказывала, над вами смеясь!Засадить же вы меня хотите только потому, что меня к ней же ревнуете, потомучто сами вы приступать начали к этой женщине со своею любовью, и мне этоопять-таки все известно, и опять-таки она смеялась, – слышите, – смеясь надвами, пересказывала. Так вот вам, святые люди, этот человек, этот упрекающийразвратного сына отец! Господа свидетели, простите гнев мой, но япредчувствовал, что этот коварный старик созвал всех вас сюда на скандал. Япошел с тем, чтобы простить, если б он протянул мне руку, простить и прощения просить!Но так как он оскорбил сию минуту не только меня, но и благороднейшую девицу,которой даже имени не смею произнести всуе из благоговения к ней, то и решилсяобнаружить всю его игру публично, хотя бы он и отец мой!..

Он не мог более продолжать. Глаза его сверкали, он дышалтрудно. Но и все в келье были взволнованы. Все, кроме старца, с беспокойствомвстали со своих мест. Отцы иеромонахи смотрели сурово, но ждали, однако, волистарца. Тот же сидел совсем уже бледный, но не от волнения, а от болезненногобессилия. Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку, какбы желая остановить беснующихся, и уж, конечно, одного жеста его было быдостаточно, чтобы сцена была прекращена; но он сам как будто чего-то ещевыжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы ещене уяснив себе чего-то. Наконец Петр Александрович Миусов окончательнопочувствовал себя униженным и опозоренным.

– В происшедшем скандале мы все виноваты! – горячопроговорил он, – но я все же ведь не предчувствовал, идя сюда, хотя и знал, скем имею дело… Это надо кончить сейчас же! Ваше преподобие, поверьте, что явсех обнаруженных здесь подробностей в точности не знал, не хотел им верить итолько теперь в первый раз узнаю… Отец ревнует сына к скверного поведенияженщине и сам с этою же тварью сговаривается засадить сына в тюрьму… И вот втакой-то компании меня принудили сюда явиться… Я обманут, я заявляю всем, чтообманут не меньше других…

– Дмитрий Федорович! – завопил вдруг каким-то не своимголосом Федор Павлович, – если бы только вы не мой сын, то я в ту же минутувызвал бы вас на дуэль… на пистолетах, на расстоянии трех шагов… через платок!через платок! – кончил он, топая обеими ногами.

Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты,когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения,несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя)могли бы сами шепнуть себе: «Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер итеперь, несмотря на весь твой „святой“ гнев и „святую“ минуту гнева».

Дмитрий Федорович страшно нахмурился и с невыразимымпрезрением поглядел на отца.

– Я думал… я думал, – как-то тихо и сдержанно проговорил он,– что приеду на родину с ангелом души моей, невестою моей, чтобы лелеять егостарость, а вижу лишь развратного сладострастника и полнейшего комедианта!

– На дуэль! – завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгаяс каждым словом слюной. – А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что,может быть, во всем вашем роде нет и не было выше и честнее – слышите, честнее– женщины, как эта, по-вашему, тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! Авы, Дмитрий Федорович, на эту же «тварь» вашу невесту променяли, стало быть,сами присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!

– Стыдно! – вырвалось вдруг у отца Иосифа.

– Стыдно и позорно! – своим отроческим голосом, дрожащим отволнения, и весь покраснев, крикнул вдруг Калганов, все время молчавший.

– Зачем живет такой человек! – глухо прорычал ДмитрийФедорович, почти уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечии почти от того сгорбившись, – нет, скажите мне, можно ли еще позволить емубесчестить собою землю, – оглядел он всех, указывая на старика рукой. Онговорил медленно и мерно.

– Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, –набросился Федор Павлович на отца Иосифа. – Вот ответ на ваше «стыдно»! Чтостыдно? Эта «тварь», эта «скверного поведения женщина», может быть, святее вассамих, господа спасающиеся иеромонахи! Она, может быть, в юности пала,заеденная средой, но она «возлюбила много», а возлюбившую много и Христоспростил…

– Христос не за такую любовь простил… – вырвалось внетерпении у кроткого отца Иосифа.

– Нет, за такую, за эту самую, монахи, за эту! Вы здесь накапусте спасаетесь и думаете, что праведники! Пескариков кушаете, в день попескарику, и думаете пескариками Бога купить!

– Невозможно, невозможно! – слышалось в келье со всехсторон.

Но вся эта дошедшая до безобразия сцена прекратилась самымнеожиданным образом. Вдруг поднялся с места старец. Совсем почти потерявшийсяот страха за него и за всех, Алеша успел, однако, поддержать его за руку.Старец шагнул по направлению к Дмитрию Федоровичу и, дойдя до него вплоть,опустился пред ним на колени. Алеша подумал было, что он упал от бессилия, ноэто было не то. Став на колени, старец поклонился Дмитрию Федоровичу в ногиполным, отчетливым, сознательным поклоном и даже лбом своим коснулся земли.Алеша был так изумлен, что даже не успел поддержать его, когда тот поднимался.Слабая улыбка чуть-чуть блестела на его губах.