– Буди! буди! – благоговейно и сурово подтвердил отецПаисий.

– Странно, в высшей степени странно! – произнес Миусов, и нето что с горячностью, а как бы с затаенным каким-то негодованием.

– Что же кажется вам столь странным? – осторожно осведомилсяотец Иосиф.

– Да что же это в самом деле такое? – воскликнул Миусов, какбы вдруг прорвавшись, – устраняется на земле государство, а церковь возводитсяна степень государства! Это не то что ультрамонтанство, этоархиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!

– Совершенно обратно изволите понимать! – строго проговорилотец Паисий, – не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и егомечта. То третье диаволово искушение! А, напротив, государство обращается вцерковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, что совершенноуже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему толкованию, и есть лишьвеликое предназначение православия на земле. От Востока звезда сия воссияет.

Миусов внушительно помолчал. Вся фигура его выразила собоюнеобыкновенное собственное достоинство. Свысока-снисходительная улыбкапоказалась на его губах. Алеша следил за всем с сильно бьющимся сердцем. Весьэтот разговор взволновал его до основания. Он случайно взглянул на Ракитина;тот стоял неподвижно на своем прежнем месте у двери, внимательно вслушиваясь ивсматриваясь, хотя и опустив глаза. Но по оживленному румянцу на его щекахАлеша догадался, что и Ракитин взволнован, кажется, не меньше его; Алеша знал,чем он взволнован.

– Позвольте мне сообщить вам один маленький анекдот,господа, – внушительно и с каким-то особенно осанистым видом проговорил вдругМиусов. – В Париже, уже несколько лет тому, вскоре после декабрьского переворота,мне пришлось однажды, делая по знакомству визит одному очень-очень важному иуправляющему тогда лицу, повстречать у него одного прелюбопытнейшего господина.Был этот индивидуум не то что сыщиком, а вроде управляющего целою командойполитических сыщиков, – в своем роде довольно влиятельная должность.Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства, разговорился с ним; атак как принят был не по знакомству, а как подчиненный чиновник, пришедший сизвестного рода рапортом, то, видя, с своей стороны, как я принят у егоначальника, он удостоил меня некоторою откровенностию, – ну, разумеется, визвестной степени, то есть скорее был вежлив, чем откровенен, именно какфранцузы умеют быть вежливыми, тем более что видел во мне иностранца. Но я егоочень понял. Тема шла о социалистах-революционерах, которых тогда, междупрочим, преследовали. Опуская главную суть разговора, приведу лишь однолюбопытнейшее замечание, которое у этого господчика вдруг вырвалось: «Мы, –сказал он, – собственно этих всех социалистов – анархистов, безбожников иреволюционеров – не очень-то и опасаемся; мы за ними следим, и ходы их намизвестны. Но есть из них, хотя и немного, несколько особенных людей: это в Богаверующие и христиане, а в то же время и социалисты. Вот этих-то мы больше всехопасаемся, это страшный народ! Социалист-христианин страшнеесоциалиста-безбожника». Слова эти и тогда меня поразили, но теперь у вас,господа, они мне как-то вдруг припомнились…

– То есть вы их прикладываете к нам и в нас видитесоциалистов? – прямо и без обиняков спросил отец Паисий. Но прежде чем ПетрАлександрович сообразил дать ответ, отворилась дверь и вошел столь опоздавшийДмитрий Федорович. Его и вправду как бы перестали ждать, и внезапное появлениеего произвело в первый момент даже некоторое удивление.

Дмитрий Федорович, двадцативосьмилетний молодой человек,среднего роста и приятного лица, казался, однако же, гораздо старее своих лет.Был он мускулист, и в нем можно было угадывать значительную физическую силу,тем не менее в лице его выражалось как бы нечто болезненное. Лицо его былохудощаво, щеки ввалились, цвет же их отливал какою-то нездоровою желтизной.Довольно большие темные глаза навыкате смотрели хотя, по-видимому, и с твердымупорством, но как-то неопределенно. Даже когда он волновался и говорил сраздражением, взгляд его как бы не повиновался его внутреннему настроению ивыражал что-то другое, иногда совсем не соответствующее настоящей минуте.«Трудно узнать, о чем он думает», – отзывались иной раз разговаривавшие с ним.Иные, видевшие в его глазах что-то задумчивое и угрюмое, случалось, вдругпоражались внезапным смехом его, свидетельствовавшим о веселых и игривыхмыслях, бывших в нем именно в то время, когда он смотрел с такою угрюмостью. Впрочем,некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна: всезнали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именнов последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и тонеобычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-заспорных денег. По городу ходило уже об этом несколько анекдотов. Правда, что они от природы был раздражителен, «ума отрывистого и неправильного», какхарактерно выразился о нем у нас наш мировой судья Семен Иванович Качальников водном собрании. Вошел он безукоризненно и щегольски одетый, в застегнутомсюртуке, в черных перчатках и с цилиндром в руках. Как военный недавно вотставке, он носил усы и брил пока бороду. Темно-русые волосы его были коротко обстриженыи зачесаны как-то височками вперед. Шагал он решительно, широко, по-фрунтовому.На мгновение остановился он на пороге и, окинув всех взглядом, прямо направилсяк старцу, угадав в нем хозяина. Он глубоко поклонился ему и попросилблагословения. Старец, привстав, благословил его; Дмитрий Федорович почтительнопоцеловал его руку и с необыкновенным волнением, почти с раздражением произнес:

– Простите великодушно за то, что заставил столько ждать. Нослуга Смердяков, посланный батюшкою, на настойчивый мой вопрос о времени,ответил мне два раза самым решительным тоном, что назначено в час. Теперь явдруг узнаю…

– Не беспокойтесь, – перебил старец, – ничего, несколькозамешкались, не беда…

– Чрезвычайно вам благодарен и менее не мог ожидать от вашейдоброты. – Отрезав это, Дмитрий Федорович еще раз поклонился, затем, вдругобернувшись в сторону своего «батюшки», сделал и тому такой же почтительный иглубокий поклон. Видно было, что он обдумал этот поклон заранее и надумал егоискренно, почтя своею обязанностью выразить тем свою почтительность и добрыенамерения. Федор Павлович, хоть и застигнутый врасплох, тотчас по-своемунашелся: в ответ на поклон Дмитрия Федоровича он вскочил с кресел и ответилсыну точно таким же глубоким поклоном. Лицо его сделалось вдруг важно ивнушительно, что придало ему, однако, решительно злой вид. Затем молча, общимпоклоном откланявшись всем бывшим в комнате, Дмитрий Федорович своими большимии решительными шагами подошел к окну, уселся на единственный оставшийся стулнеподалеку от отца Паисия и, весь выдвинувшись вперед на стуле, тотчасприготовился слушать продолжение им прерванного разговора.

Появление Дмитрия Федоровича заняло не более каких-нибудьдвух минут, и разговор не мог не возобновиться. Но на этот раз на настойчивый ипочти раздражительный вопрос отца Паисия Петр Александрович не почел нужнымответить.