– Недостойнейшая игра слов для духовного лица! – не вытерпели прервал опять отец Паисий. – Я читал эту книгу, на которую вы возражали, –обратился он к Ивану Федоровичу, – и удивлен был словами духовного лица, что«церковь есть царство не от мира сего». Если не от мира сего, то, стало быть, ине может быть на земле ее вовсе. В святом Евангелии слова «не от мира сего» нев том смысле употреблены. Играть такими словами невозможно. Господь наш ИисусХристос именно приходил установить церковь на земле. Царство небесное,разумеется, не от мира сего, а в небе, но в него входят не иначе как чрезцерковь, которая основана и установлена на земле. А потому светские каламбуры вэтом смысле невозможны и недостойны. Церковь же есть воистину царство иопределена царствовать и в конце своем должна явиться как царство на всей земленесомненно – на что имеем обетование…

Он вдруг умолк, как бы сдержав себя. Иван Федорович,почтительно и внимательно его выслушав, с чрезвычайным спокойствием, нопо-прежнему охотно и простодушно продолжал, обращаясь к старцу:

– Вся мысль моей статьи в том, что в древние времена, первыхтрех веков христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и былолишь церковь. Когда же римское языческое государство возжелало статьхристианским, то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишьвключило в себя церковь, но само продолжало оставаться государством языческимпо-прежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях. В сущности так несомненнои должно было произойти. Но в Риме, как в государстве, слишком многое осталосьот цивилизации и мудрости языческой, как например самые даже цели и основыгосударства. Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не моглауступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и моглалишь преследовать не иначе как свои цели, раз твердо поставленные и указанныеей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнееязыческое государство в церковь. Таким образом (то есть в целях будущего), нецерковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякийобщественный союз» или как «союз людей для религиозных целей» (как выражается оцеркви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должнобы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишьцерковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели. Все же этоничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его как великогогосударства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, ещеязыческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственноведущую к вечным целям. Вот почему автор книги об «Основахцерковно-общественного суда» судил бы правильно, если бы, изыскивая и предлагаяэти основы, смотрел бы на них как на временный, необходимый еще в наше грешноеи незавершившееся время компромисс, но не более. Но чуть лишь сочинитель этихоснов осмеливается объявлять, что основы, которые предлагает он теперь и частькоторых перечислил сейчас отец Иосиф, суть основы незыблемые, стихийные ивековечные, то уже прямо идет против церкви и святого, вековечного инезыблемого предназначения ее. Вот вся моя статья, полный ее конспект.

– То есть в двух словах, – упирая на каждое слово,проговорил опять отец Паисий, – по иным теориям, слишком выяснившимся в нашдевятнадцатый век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы изнизшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времении цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей вгосударстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, – и этоповсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому жепониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как изнизшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобысподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более. Сие и буди,буди!

– Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, –усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. – Сколько я понимаю, это,стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во второмпришествии. Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн,дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал, чтовсе это серьезно и что церковь теперь, например, будет судить уголовщину иприговаривать розги и каторгу, а пожалуй, так и смертную казнь.

– Да если б и теперь был один лишь церковно-общественныйсуд, то и теперь бы церковь не посылала на каторгу или на смертную казнь.Преступление и взгляд на него должны бы были несомненно тогда измениться,конечно мало-помалу, не вдруг и не сейчас, но, однако, довольно скоро… –спокойно и не смигнув глазом произнес Иван Федорович.

– Вы серьезно? – пристально глянул на него Миусов.

– Если бы все стало церковью, то церковь отлучала бы от себяпреступного и непослушного, а не рубила бы тогда голов, – продолжал ИванФедорович. – Я вас спрашиваю, куда бы пошел отлученный? Ведь тогда он долженбыл бы не только от людей, как теперь, но и от Христа уйти. Ведь он своимпреступлением восстал бы не только на людей, но и на церковь Христову. Это итеперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнегопреступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать,но не на церковь иду, Христу не враг» – вот что говорит себе нынешнийпреступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на местогосударства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всейцеркви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложнаяцерковь, я один, убийца и вор, – справедливая христианская церковь». Это ведьочень трудно себе сказать, требует условий огромных, обстоятельств, не частобывающих. Теперь, с другой стороны, возьмите взгляд самой церкви напреступление: разве не должен он измениться против теперешнего, почтиязыческого, и из механического отсечения зараженного члена, как делается нынедля охранения общества, преобразиться, и уже вполне и не ложно, в идею овозрождении вновь человека, о воскресении его и спасении его…

– То есть что же это такое? Я опять перестаю понимать, –перебил Миусов, – опять какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понятьнельзя. Как это отлучение, что за отлучение? Я подозреваю, вы простопотешаетесь, Иван Федорович.

– Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, – заговорилвдруг старец, и все разом к нему обратились, – ведь если бы теперь не былоХристовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе идаже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической, как онисказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, анастоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей иумиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.

– Как же так, позвольте узнать? – с живейшим любопытствомспросил Миусов.

– Это вот как, – начал старец. – Все эти ссылки в работы, апрежде с битьем, никого не исправляют, а главное, почти никакого преступника ине устрашают, и число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, темболее нарастает. Ведь вы с этим должны же согласиться. И выходит, что общество,таким образом, совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный членмеханически и ссылается далеко, с глаз долой, но на его место тотчас жепоявляется другой преступник, а может, и два другие. Если что и охраняетобщество даже в наше время и даже самого преступника исправляет и в другогочеловека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов,сказывающийся в сознании собственной совести. Только сознав свою вину как сын Христоваобщества, то есть церкви, он сознает и вину свою пред самим обществом, то естьпред церковью. Таким образом, пред одною только церковью современный преступники способен сознать вину свою, а не то что пред государством. Вот если бы судпринадлежал обществу как церкви, тогда бы оно знало, кого воротить из отлученияи опять приобщить к себе. Теперь же церковь, не имея никакого деятельного суда,а имея лишь возможность одного нравственного осуждения, от деятельной карыпреступника и сама удаляется. Не отлучает она его от себя, а лишь не оставляетего отеческим назиданием. Мало того, даже старается сохранить с преступникомвсе христианское церковное общение: допускает его к церковным службам, к святымдарам, дает ему подаяние и обращается с ним более как с плененным, чем как свиновным. И что было бы с преступником, о Господи! если б и христианскоеобщество, то есть церковь, отвергло его подобно тому, как отвергает и отсекаетего гражданский закон? Что было бы, если б и церковь карала его своим отлучениемтотчас же и каждый раз вослед кары государственного закона? Да выше не могло быи быть отчаяния, по крайней мере для преступника русского, ибо русскиепреступники еще веруют. А впрочем, кто знает: может быть, случилось бы тогдастрашное дело – произошла бы, может быть, потеря веры в отчаянном сердцепреступника, и тогда что? Но церковь, как мать нежная и любящая, от деятельнойкары сама устраняется, так как и без ее кары слишком больно наказан виновныйгосударственным судом, и надо же его хоть кому-нибудь пожалеть. Главное жепотому устраняется, что суд церкви есть суд единственно вмещающий в себе истинуи ни с каким иным судом вследствие сего существенно и нравственно сочетатьсядаже и в компромисс временный не может. Тут нельзя уже в сделки вступать. Иностранныйпреступник, говорят, редко раскаивается, ибо самые даже современные ученияутверждают его в мысли, что преступление его не есть преступление, а лишьвосстание против несправедливо угнетающей силы. Общество отсекает его от себявполне механически торжествующею над ним силой и сопровождает отлучение этоненавистью (так по крайней мере они сами о себе, в Европе, повествуют), –ненавистью и полнейшим к дальнейшей судьбе его, как брата своего, равнодушием изабвением. Таким образом, все происходит без малейшего сожаления церковного,ибо во многих случаях там церквей уже и нет вовсе, а остались лишь церковники ивеликолепные здания церквей, сами же церкви давно уже стремятся там к переходуиз низшего вида, как церковь, в высший вид, как государство, чтобы в немсовершенно исчезнуть. Так, кажется, по крайней мере в лютеранских землях. ВРиме же так уж тысячу лет вместо церкви провозглашено государство. А потому сампреступник членом церкви уж и не сознает себя и, отлученный, пребывает вотчаянии. Если же возвращается в общество, то нередко с такою ненавистью, чтосамое общество как бы уже само отлучает от себя. Чем это кончится, можете самирассудить. Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и дело, что,кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, котораяникогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыномсвоим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и судцеркви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы вмечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.Справедливо и то, что было здесь сейчас сказано, что если бы действительнонаступил суд церкви, и во всей своей силе, то есть если бы все обществообратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправлениепреступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самыепреступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет,понимала бы будущего преступника и будущее преступление во многих случаяхсовсем иначе, чем ныне, и сумела бы возвратить отлученного, предупредитьзамышляющего и возродить падшего. Правда, – усмехнулся старец, – теперьобщество христианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках;но так как они не оскудевают, то и пребывает все же незыблемо, в ожиданиисвоего полного преображения из общества как союза почти еще языческого воединую вселенскую и владычествующую церковь. Сие и буди, буди, хотя бы и вконце веков, ибо лишь сему предназначено совершиться! И нечего смущать себявременами и сроками, ибо тайна времен и сроков в мудрости Божией, в предвиденииего и в любви его. И что по расчету человеческому может быть еще и весьмаотдаленно, то по предопределению Божьему, может быть, уже стоит накануне своегопоявления, при дверях. Сие последнее буди, буди.