противником, который направлял действия еми и поддерживал ее несколькими годами ранее. А затем, в перспективе, продолжить экспансию на направлении, уже принесшем весомые успехи.

Дело здесь не только в уверенности шведов, что их натиск на земли Южной Финляндии, Карелии, Ижорской области будет давать им прирост территории всё дальше и дальше, то есть не только в стремлении развивать успех. Дело еще и в том, что у шведов имелись сильные дополнительные мотивы упорно вести наступление в этом регионе. Ведь через Восточную Балтику, Неву, Ладогу, Волхов проходил стратегически важный торговый путь. Контроль над ним давал колоссальные прибыли и безграничные возможности для собственных торговых операций. Кроме того, Ладога, близлежащие реки и озера были сказочно богаты рыбой, и это само по себе обещало значительный доход. А для надзора за всем путевым узлом требовались всего лишь два-три укрепленных пункта: на Неве, на Волхове и, возможно, на островах Ладоги. Не так-то уж и много…

Ладожское озеро — исключительно важный водоем. Можно сказать, геополитически важный. Кто его контролирует, тот получает возможность бесперебойно набивать свои сундуки «красным товаром», серебряными денариями и гривнами. К чему грабить его окрестности, если логичнее забрать всё?

Летом 1240-го шведская флотилия во главе с «князем» (ярлом) Ульфом Фаси и его кузеном, зятем короля Эрика XI Биргером Магнуссоном[53], вошла в устье Невы. С ними явилось католическое духовенство — некие «пискупы» (чаще всего специалисты называют епископа Томаса из Або), а также ополчение финно-угорских народов сумь и емь. Новгородский летописец отмечает значительность вражеского войска — «множество зело»[54]. Со шведами прибыл также небольшой контингент «мурман»-норвежцев, видимо, наемников или искателей приключений, поскольку король Норвегии воинов из своей дружины на тот момент «одолжить» не мог, находясь со Шведской короной в неприязненных отношениях.

Скорее всего, шведские военачальники намеревались укрепиться в этих местах: выстроить крепость, занять ее гарнизоном, понемногу поставить под контроль окрестности, в первую очередь Ладогу. А значит, отхватить изрядный ломоть Новгородчины.

Та же новгородская летопись осведомляет о целях шведов, как их понимали в Новгороде: «Хотяче восприяти Ладогу… и Новгород, и всю область Новгородьскую»[55].

Эта ремарка вызвала бурю дискуссий в науке. В полемике высказывались неоправданно резкие, непродуманные идеи. Например, концепции «пограничной стычки» и «грабительского похода». Ну конечно же, сумь и емь пригласили для участия в грабительском походе, чтобы потом поделить с этими народами добычу… И священников (епископов?) пригласили, чтобы пировать с ними на трупах местных жителей, предварительно раздетых и разутых! Не вяжутся тут концы с концами.

Разумнее прочих высказался И. П. Шаскольский. По его мнению, захват Новгорода был своего рода задачей-максимум, иначе говоря, стратегической программой на перспективу, а событие 1240 года — разведка боем, рекогносцировка крупными силами перед новой, более масштабной волной наступательных действий[56]. Точную и грамотную оценку ситуации дал также современный историк А. А. Горский: «Что касается шведов, то они стремились в то время к присоединению Финляндии и земель по течению Невы, с чем и был связан поход 1240 года… Вот в этом и заключалась военная опасность»[57]. Еще резче выразился Д. Г. Хрусталев: «Речь в 1240 г. не должна идти о рядовом грабительском набеге. Малозначимое на первый взгляд и даже не отмеченное в западных источниках шведское вторжение на Неву вполне могло приобрести катастрофическое значение для Новгорода. Подобную ситуацию мы наблюдали на рубеже XII–XIII вв. в низовьях Даугавы, когда беспечность и несвоевременная благожелательность Полоцкого князя привела к отторжению крупных территорий, ранее подконтрольных Руси. Энергия Александра Ярославича, также считавшегося претендентом на полоцкий стол, не позволила реализовать „рижский проект“ в устье Невы. Закрепление на Неве позволяло шведам не только претендовать на колонизацию Карелии и Ижоры и контролировать торговое сообщение Новгорода с Западом, но также, а может быть, и прежде всего, создавало барьер в коммуникациях Руси и внутренних областей Финляндии…»[58]

В источниках звучит слово «обрытие» — то ли шведы рвами укрепляли свой лагерь, то ли начали строительные работы по созданию собственной крепости на невском берегу, понять невозможно. Но, скорее всего, речь идет именно о создании долговременных укреплений: шведы — не древние римляне, и они не держали в обычае окружать военный лагерь рвами.

Стоит повторить и подчеркнуть этот момент: очевидно, шведы планировали именно создание укрепленного форпоста. Новая крепость получила бы гарнизон из состава армии вторжения, а также храм, где привозное католическое духовенство осуществляло бы богослужение и крестило (либо перекрещивало) местных жителей. Сумь и емь занялись бы рвами и валами, рубили лес для стен и ставили бы палаты для гарнизона. Вот, собственно, зачем они понадобились в походе[59]. А с течением времени из этого форпоста шведское воинство дотянулось бы и до Ладоги, и до Новгорода — точь-в-точь по Шаскольскому, выполняя стратегическую задачу. Тут только дай зацепиться…

Историк В. В. Долгов выступил с критикой этой идеи. С его точки зрения, слишком рискованное и неправдоподобное дело — ставить крепость «в местности, до которой по морю нужно было добираться при самых благоприятных условиях не менее двух-трех дней. Запрос и получение помощи, таким образом, затянулись бы не менее чем на неделю»[60]. Критика, в общем, не очень убедительная. Во-первых, обороноспособность крепости основывается прежде всего на силе и храбрости гарнизона; шведы могли быть просто уверены в своих силах. Во-вторых, крепость планировалась не как пункт обороны, а как отправная точка дальнейшего наступления, то есть ее не собирались выдерживать годами без крупного воинского контингента. Наконец, в-третьих, от Новгорода и Ладоги до шведского укрепления в устье Ижоры тоже не один день движения — что на конях, что на судах; новгородские полки были бы обнаружены дозором заранее: вряд ли комендант крепости проявил бы столько легкомысленного пренебрежения разведкой, сколько позволил себе вождь армии, высадившейся летом 1240 года. Этот последний полагал, что может поступать беспечно: ведь за ним большая сила.

О расположении вражеского войска новгородцев оповестила сторо́жа (дозор) во главе с ижорянином Пелгусием. Это был, очевидно, крещеный представитель местного народа.

Молодой энергичный князь, не дожидаясь помощи из далекого Владимира, со своими дружинниками, войском ладожан и новгородской ратью устремился навстречу неприятелю. Да и кого ему было ждать с юга, когда полки русские поредели в борьбе с монголо-татарами и литвой? А вот Новгород, воевавший часто и умевший вести как оборонительные, так и наступательные боевые действия, мог за краткий срок дать многое: во-первых, вооруженные свиты знатных людей из боярских родов; во-вторых, «охотников», то есть добровольцев, желавших получить свою долю славы и добычи в столкновении с врагом. Возможно, к новгородцам, суздальским дружинникам самого князя и ладожскому полку присоединились также местные жители-ижоряне, чью землю шведы пришли грабить в первую очередь.