– Я не знаю, молодой человек, как мы будем работать дальше. Уже сейчас у нас отсутствует эфир для наркоза, стрептоцид, нет раствора йода, глюкозы, морфина… – бурчал начмед…

Было раннее утро, и они с фельдшером Сережкой Кудриным обрабатывали третий десяток раненых, когда с поста прибежала медсестра Соня Филиппова и, чуть приоткрыв дверь, сказала, обращаясь к Кудрину:

– Товарищ главстаршина, еще раненых доставили! С передовой! Один тяжелый. А все доктора на операциях. Велено кому-то из вас спуститься – принять.

– Ну, что делать? – с горечью сказал Кудрин. – Сходи, пожалуйста, Даша. Я тут пока сам справлюсь.

Даша сняла с рук окровавленные перчатки и бросила их в таз с водой, где отмокало еще несколько пар перчаток – санитарки осматривали их на предмет разрыва и отмывали с мылом, пересыпая тальком, чтобы можно было использовать перчатки повторно. Ее шатнуло от усталости, и она едва не сшибла контейнер для использованных бинтов. Даша с трудом заставила себя принять деловой вид и отправилась в приемное отделение.

Врач приемного отделения, постоянно потирая глаза, будто засыпанные песком, изучал сопроводительные документы на поступивших и, увидев Дашу, сказал, кивнув в сторону «предбанника»:

– Там – четверо. Лейтенант и три солдата. Вот этот, – доктор протянул ей мелко исписанный листок, – старшина второй статьи Костюренко – очень плох. Автоматная очередь через всю грудь…

Даша вышла в предбанник, который на самом деле назывался «комнатой санобработки», и увидела четверо носилок, стоящих в ряд.

Дарья вдруг подумала, что до сих пор никак не может привыкнуть к виду этих мальчишек, которые каждый день попадали под нож хирургов…

Вот и эти четверо… Даша с ужасом смотрела на четверых моряков, одетых в солдатские ватники поверх матросских тельняшек, изорванные, окровавленные, перевязанные поверх одежды сбившимися, грязными бинтами.

– Старшина Костюренко? – прерывающимся голосом спросила Даша.

Один из моряков, не поднимая головы и не оборачиваясь на звук ее голоса, ткнул забинтованной рукой в сторону крайних от входа носилок.

Даша подошла к раненому краснофлотцу и взяла его безжизненную руку, чтобы проверить пульс, и вдруг услышала:

– Сестренка, – моряк был в сознании. Его голос звучал приглушенно, как будто он говорил сквозь ватный тампон.

– Что, родной? – Даша склонилась над раненым. – Говори, я тебя слышу.

– Слушай, – проговорил моряк. – Я тебя что попрошу…

– Да, родной? – Дарья пыталась поймать пульс, но тоненькая ниточка жизни то проявлялась несколькими едва ощутимыми ударами, то исчезала вовсе. – Говори, я слушаю тебя. Только быстро – тебя нужно срочно на операционный стол!

– Погоди, сестренка! – сказал старшина и снова замолчал. Даша не торопила его. Она была уже достаточно опытной операционной сестрой и видела подобные ранения не раз и не два – она знала, что моряк вряд ли дотянет до вечера. – Я, это…

Раненый тяжело, надсадно закашлялся, и в уголках его рта запузырились клочья кровавой пены.

Дарья промокнула кровь бинтом…

– Я тебя попросить хочу… – проговорил моряк покашливая, еще тише, чем прежде.

– Проси, родной! – Даша почему-то подумала, что раненый попросит воды…

Моряк долго молчал, и Дарья решила, что он потерял сознание.

Но старшина вновь открыл глаза.

– Сестричка, – сказал он. – Никогда в жизни меня не целовала женщина. Я даже не знаю, как это… Поцелуй, а… А я тебя за грудь подержу… Дай умереть спокойно…

Даша растерялась… Горячая кровь ударила ей в лицо… Просьба умирающего от ран моряка была так неожиданна и так нелепа, что она не знала, что ему ответить и как себя вести. И тут ее взгляд натолкнулся на взгляд раненого. И столько отчаяния было в его взгляде, столько неземной боли!

«Господи! Да что ж это такое?!» – подумала девушка.

Она уже знала, что должна сделать… Даша опустилась перед носилками на колени и склонила голову над старшиной.

Рука моряка дернулась в тщетном усилии, и Даша, взяв эту руку, приложила ладонь к халату, к своей груди…

Мягкая улыбка расплылась по измученному нечеловеческой болью лицу раненого…

Даша, глотая горючие слезы, держала у своего сердца холодеющую руку героя – старшины морской пехоты Костюренко, страстно, от всей души желая продлить мгновения его жизни, утекавшей сейчас капля за каплей из пробитого фашистскими пулями тела, и думала о том, что он лишь один из многих мальчишек, погибших смертью храбрых, не познав еще радости первого поцелуя и не прикоснувшись к женскому телу…

Он так и умер – с мечтательной улыбкой на юношеском лице…

Наум Михайлович, выйдя из операционной, пошел через предбанник на воздух, покурить. И встал как вкопанный… Он видел все…

– Если любовь есть в сердце, то она от сердца изливается на всех окружающих и проявляется в жалости ко всем, в терпении их недостатков и грехов, в неосуждении их, в молитве за них, а когда необходимо, то и вот в такой – «материальной» поддержке, – тихо сказал он.

Скорее всего, сам себе сказал, ибо Даша его не услышала…

В окопах наступило недолгое затишье, вызванное распутицей и снегом вперемешку с дождем. Сауле наконец-то смогла отдохнуть от беспрерывных выходов на «охоту». Она сидела в жарко натопленной комнате, листая свою снайперскую книжку, и ей казалось, что на войне она уже целую вечность. Она вспомнила свои проводы в легион… Матерь Божья, как же давно это было!

Мэр города произнес короткую речь о службе древней балтийской земле отцов и их героической борьбе против большевизма. Оркестр пожарной бригады играл веселые мелодии, и несколько красавиц из Союза литовских девушек прикрепили маленькие букеты на лацканы будущих героев. Мысль о возможности оказаться убитым или стать инвалидом не приходила в голову ни одному из них, но трое из молодых литовских парней, гордо позировавших для группового портрета, погибли за два последующих месяца. Впрочем, до этого было еще далеко. Они прибыли на службу, полные самых радужных надежд.

В снайперской школе в Вильнюсе инструкторы, прошедшие всю Европу, пытались передать им свой опыт, приобретенный в боях. Они знали о высоких потерях среди посылаемых на фронт новобранцев, которых сразу же ошеломляла ужасная реальность войны. Неожиданно открывавшаяся перед новичками безжалостная жестокость боя вызывала у многих из них панику и желание убежать. А паника зачастую приводила к неоправданным жертвам.

Сауле ухмыльнулась, вспомнив, как легион прибыл в Крым и молодые литовцы шагнули в немецкие траншеи… На лицах новобранцев были написаны тревога и нервозность. У каждого, кто встречался им на пути, был свой способ совладать со страхом, найденный ранее. Опытные бойцы с мрачным выражением лица жевали корки хлеба, или курили, или просто заставляли себя собраться так, что на их лицах не отражалось ни одной эмоции. Но новобранцам оказалось гораздо труднее побороть свою нервозность. Они были напряжены и беспокойны. Многих из них постоянно тошнило. И тогда Сауле почувствовала страх… Не имея опыта окопной войны, она воспринимала странные сцены происходящего как картинки из потустороннего мира. Она не могла даже есть, ее желудок восставал против любой пищи, а тело походило на желе. И в этой критической ситуации ей помог гауптман Хольт. Он увидел, что она испугана, и, отведя в сторонку, сказал: