к рыночным принципам в 1921 году, эта ситуация не сразу привела к пересмотру долгосрочных целей. Политэконом Л. Н. Крицман выразил широко распространенное среди большевиков мнение, написав, что ахиллесовой пятой военного коммунизма была не его бюрократизация как таковая, а недостаточная опора этой бюрократизации на план. В своей аналитической работе «Героический период великой русской революции» он писал, что снабжение стало «анархическим» и это отрицательно сказалось на экономике [Крицман 1925: 114–117]; однако в розничном распределении военный коммунизм сделал шаг вперед благодаря своей сознательной оценке потребительских нужд:

…при отпуске продукта обязательно выясняли, для какой цели нужен продукт потребителю, действительно ли он нужен в испрашиваемом количестве, и разрешали вопрос об отпуске в зависимости от оценки важности указанной потребителем цели и от состояния ресурсов данного продукта (его запасов и ожидаемого поступления), стремясь не выходить за их пределы [Там же: 117].

Идеалом, особенно среди членов продовольственной администрации периода Гражданской войны, был, по выражению одного автора, «тейлоризм в потреблении»: тотальная рационализация распределения согласно научно определенным физиологическим потребностям. Во время Гражданской войны аналогичные предложения довольно часто публиковались в экономической прессе[91]. Их характерной чертой было стремление свести весь спрос к потребностям – подход к потреблению, вполне оправданный в текущих условиях борьбы за выживание.

Несмотря на то что проекты полной рационализации потребления так и не были осуществлены, в ранней Советской России распределение товаров базировалось на бюрократическом определении того, кто что может получить. В городах это осуществлялось в контексте системы рационирования. Карточки, как и другие элементы социалистического распределения, были введены еще во время кризиса 1916–1917 годов, то есть до захвата власти большевиками. После революции главная цель рационирования, а именно обеспечение продовольствием городов и армии, не изменилась, но при большевиках изменился сам режим военного управления. Во-первых, охват системы рационирования стал масштабнее: в нее входил более широкий круг товаров – от основных продуктов питания до одежды, сельскохозяйственных орудий, металлических изделий и позже топлива; она реализовывалась почти во всех крупных городах, не считая столиц. Во-вторых, большевики коренным образом изменили условия, в которых осуществлялось рационирование, принудительно закрыв частные магазины. В-третьих, в отличие от царского и Временного правительств, которые применяли при рационировании продовольствия уравнительный подход, большевики избрали социально дифференцированную систему. Наконец, оплата за распределяемые еду и товары постепенно была приостановлена, пока в рамках новой экономической политики в операциях социалистического сектора не было возобновлено денежное обращение. Из-за своего масштаба, централизации и произошедшего в итоге отказа от кассового метода учета большевистская система рационирования составила веху в мировой экономике военного времени.

Во второй половине 1918 года в развитии системы рационирования наступил переломный момент, затронувший почти все ее указанные аспекты. Как мы видели, упразднение частных магазинов значительно ускорилось после выхода декрета «Об организации снабжения». В то же время государство все более настойчиво стремилось контролировать продовольственное снабжение. В августе была введена подчеркнуто дифференцированная система нормирования: в Москве и Петрограде получение продовольствия было реорганизовано на основе так называемого классового пайка, когда для разных классов использовались карточки соответствующих цветов. Этой системой был официально закреплен не только увеличенный паек для рабочих, занимающихся тяжелым физическим трудом (до 200 % от стандартной нормы распределяемого продовольствия), но и уменьшенный паек (50 % нормы) для «буржуазных» групп населения. На определение категорий пайка влияла как социальная политика, так и потребности: помимо рабочих, занятых тяжелым трудом, на дополнительное питание по самой высокой категории имели право беременные женщины и кормящие матери, а к буржуазии относили весь спектр «бывших» – от инвесторов и предпринимателей до священников. Если имеющиеся запасы подходили к концу, четыре класса должны были обслуживаться в порядке убывания приоритета. Вслед за столицами похожие системы были приняты и в других городах, пока в конце 1919 года правила рационирования не были стандартизованы в рамках единой политики (также основанной на классовом принципе)[92].

В политике рационирования имелись две лазейки, из-за которых возникали случаи расхождения теории с практикой. Первая из них была связана со статусом пищи, предлагаемой в кафетериях и прочих местах общественного питания, в которые на первых порах входили также частные рестораны и кафе. На протяжении большей части 1918 года при выдаче полной порции погашались продовольственные карточки на мясо и крупы, но посетители могли получать хлеб, сахар и яйца и без предъявления своих карточек. Одного этого было достаточно, чтобы сорвать планы рационализации продовольственного снабжения. И хлеба, и яиц в советской розничной системе в 1918 году чрезвычайно не хватало. В петроградских заведениях общепита эти продукты распределяли без карточек, в то время как положенные в рамках пайка яйца рядовым покупателям не выдавались и дети в больницах вынуждены были обходиться без них[93]. Правила, касающиеся приготовленной пищи, ужесточались постепенно, по мере того как столовые в столицах, особенно в Петрограде, становились главным каналом распределения продовольствия. К концу 1919 года более 750 тысяч жителей Петрограда получали свой паек в общественных столовых [Дихтяр 1961: 128–129; McAuley 1991:285].

Спустя значительное время после того, как изменилась практика в системе распределения, еще сохранялась неясность в вопросе о статусе пищи, которую подавали в столовых ограниченного доступа. Такие столовые, расположенные на фабриках и в государственных учреждениях, были предназначены для их сотрудников и обычно снабжались лучше, чем муниципальные столовые. Ярким примером была новая, образцовая столовая на Шлиссельбургских пороховых заводах под Петроградом, согласно докладу 1920 года:

Входишь в зал, и недоумеваешь первое время: где ты: в столичном кафе европейского города, или это на самом деле рабочая столовая? Сидящие за аккуратно раставленными рядами чистых, покрытых зеркальным стеклом, столиков, рабочие шлиссельбургских заводов в своем трудовом одеянии – выводят вас из недоумения. Раскрашенные и увешенные картинами стены местами сплошь уставленные блестящими, все отражающими зеркалами. Простор, чистота и свет огромного зала; цветы и пальмы, эстрада, где три раза в неделю играет оркестр, общая чистота и порядок. Нигде ни окурочка, ни соринки. Написано «не курить», и никто не курит, – дисциплину пороховники умеют держать, у них что слово – то и дело. Все это не уступает комфорту старых буржуазных кафе, но только как-то шире и просторнее и публика иная[94].

В этом описании – даже с поправкой на преувеличения – подчеркивается разница между «образцовым» кафетерием, в который были вложены финансовые и организационные ресурсы, и обычной общественной столовой. Как писали в той же газете через два дня, в обычных петроградских кафетериях нормой были плохо приготовленные блюда из неочищенного картофеля и не промытой крупы, безобразная обстановка и рабочие, основные силы которых уходили