на кражу еды[95]. В итоге рабочие, имеющие доступ к обеспеченным фабричным столовым, пользовались двойной привилегией: они получали пищу, которая в количестве и качестве превосходила еду, предлагаемую за пределами фабрики, и им также приходилось отдавать за нее меньше карточек, поскольку их снабжение обеспечивали продовольственные бригады, которые формировались специально для дополнительной поддержки рабочих. В середине 1920-х годов доступ к кафетериям по месту занятости имели примерно 15 % городского населения, в то время как 33 % были постоянными посетителями общественных столовых [Труды ЦСУ 30 (1): 34][96].

От столь непоследовательного подхода к вопросу общественного питания больше всех выигрывали, пожалуй, сами чиновники центрального правительства. Получая официальное право на паек второй категории (150 % от базовой нормы рабочего/служащего), «ответственные работники» на высших государственных и партийных должностях имели доступ к кафетериям Совнаркома, ВЦИКа и Коминтерна в Кремле, а также к потребительским товарам в особо укомплектованных пищеблоках. В 1920 году, когда, по общему мнению, рацион простых москвичей уже несколько улучшился, нормы в кафетерии Коминтерна предусматривали по пол-унции масла и икры на завтрак, унцию сыра, пол-унции сахара и полфунта хлеба; на основное блюдо полагалось три четверти фунта мяса или птицы (либо их калорийный эквивалент в крахмалосодержащих продуктах), также выдавались хлеб, крупы и различные приправы. Неудивительно, что слухи о таком изобилии спровоцировали «серьезное недовольство», и тайная контрольная комиссия порекомендовала его умерить [Неизвестная Россия 1992, 2: 265–266][97].

Вторая лазейка в системе рационирования возникла в ходе процедуры определения размера выдаваемого продовольствия. Выдача «классового пайка» зависела от точной отчетности из учреждений и предприятий о «классе» своих работников. Фабричные комитеты, государственные органы и профессиональные объединения с самого начала поставили собственные институциональные интересы выше общей рационализаторской повестки большевиков. Это проявилось в тенденции к утаиванию ресурсов – характерной черте поведения на социалистических предприятиях, которая просматривалась уже к середине Гражданской войны. В середине 1920-х годов председатель ВСНХ А. И. Рыков подверг эту тенденцию критике, назвав ее психологическим пережитком капитализма:

Кроме организационных мер, для разрешения вопросов снабжения необходимо преодолеть собственническую психологию, от которой работники настоящего переходного периода не смогли еще отрешиться и которая сказывается на деятельности каждого экономического органа и каждого комиссариата.

Эта психологическая черта заключается в том, что единственной целью деятельности администрации фабрик, заводов, главков, губсовнархозов, продорганов и органов Наркомзема является не то, чтобы помочь во что бы то ни стало поставить на ноги общее дело всего хозяйства, а то, чтобы спасти любой ценой то маленькое дело, которым ведает отдельный товарищ или данный экономический орган. Отсюда часто наблюдаются такого рода случаи, когда организации и их руководящие органы, состоящие из безусловно честных и преданных людей, не только не стремятся дать полные сведения о своих запасах и фондах, утаивая то, что у них имеется, но и стремятся во что бы то ни стало обеспечить себя на возможно дальний срок теми материалами, которые им не только не нужны на ближайшее время, но и не понадобятся и на протяжении долгого времени вперед.

Часто можно наблюдать такого рода случаи, что в то время как из какого-нибудь города ездят за небольшим количеством цемента за много сотен и тысяч верст, тут же на какой-нибудь текстильной или другой фабрике лежат тысячи пудов цемента, которые могут понадобиться этой фабрике только через год-два или более [Рыков 1990: 136–137].

В области продовольственного снабжения та же «собственническая психология» (или, другими словами, «институциональный эгоизм») приводила к тому, что администрации или фабричные комитеты пытались заполучить как можно большее количество продовольствия, выделяемого их работникам, раздувая списки на получение пайка. Наиболее ярким проявлением этой тенденции был феномен «мертвых душ», то есть завышение числа зарегистрированных «едоков» над численностью жителей или работников. Это было замечено уже в июне 1918 года, когда треть пайков в Петрограде оказалась избыточной. В 1920 году по всей городской системе рационирования доля избыточных пайков могла достигать 40 %, а в системе рационирования на железных дорогах – почти 50 % [Там же: 135; Струмилин 1923: 29–30]. Предприятия и профсоюзы особенно усердно стремились увеличить количество продовольствия для своих работников; систематически не сообщая о прогулах, они активно выступали за продовольственные поездки и за повышение пайкового класса своих работников[98].

Как выяснилось, прошения о присвоении более высокого класса часто завершались успехом. Общая тенденция в эволюции советского рационирования состояла в расширении списка. К апрелю 1920 года, когда проходил второй круг общегосударственной стандартизации, формальное право на дополнительные «особые» пайки наравне с рабочими, занятыми «особо тяжелым» физическим трудом, получили работники и чиновники, чья занятость, как считалось, имела «особенно важное государственное значение», и «лица, занимающиеся особо квалифицированными видами умственного труда»[99]. Последовали и дальнейшие уточнения. Отдельно указывалось, что право на «особые» пайки имели члены исполнительных комитетов губернских, районных и городских советов; члены коллегий центральных, всероссийских и губернских органов и их отделов; члены центральных комитетов и администраций всероссийских или губернских профессиональных организаций. То же относилось и к школьным учителям, университетским преподавателям, операторам-телефонистам, стенографистам, солдатам Красной армии в увольнении, трудовым инспекторам и всем, кто работал в ночную смену, – список так велик, что в нем уже нужно было выделять более узкую подгруппу с особыми привилегиями[100]. Дополнительные преимущества можно было получить, если добиться включения себя или своего коллектива в ведомости военного снабжения, которые, разумеется, давали право на более качественное продовольствие, чем полагающееся по гражданским спискам. Военные пайки, которые получали служащие на фронте и в тылу, различались (это обсуждалось внутри Красной армии), и по ним дополнительным продовольствием обеспечивались также и члены семей солдат. Опять же, прошения гражданских предприятий и учреждений о включении их в списки на получение военных пайков часто удовлетворялись. Помимо комиссии Компрода по снабжению рабочих продовольствием, которая утверждала прошения об «особых» дополнительных пайках, в сентябре 1919 года было учреждено Бюро по переводу на красноармейский паек для упрощения регистрации в списках военного снабжения служащих оборонных фабрик, персонала ЧК, Красной гвардии, представителей учреждений искусств, политических агитаторов и членов множества других групп [Carr 1952, 2: 232][101].

Если изначальное регулирование продовольственного снабжения представляло собой попытку уравновесить физические потребности с карательной социальной повесткой, то указанные отклонения от нормы при распределении продовольствия были результатом прагматических соображений. Для решения ряда первоочередных задач советские руководители применили к продовольствию инструментальный подход. Связь между голодом или сытостью и политическими настроениями проходила красной нитью в разведывательных сводках периода Гражданской войны, и военные советники время от времени предлагали мобилизовать продовольственное снабжение в