– Значит, не забудешь. Только пусть это будет нашей тайной, договорились?

Я кивнула и забралась в машину. И еще долго смотрела в заднее стекло на удаляющегося мальчишку, в котором заключался весь мой мир…

И этот мир рухнул в одночасье, когда папа заявил, что больше мы не будем бывать у Ямпольских и не будет в моей жизни земляничной поляны, посиделок у круглого озера, прогулок на рыжей пони и Мака. Помню, что даже сбежать пыталась. И ревела долго. А потом я пошла в школу, у меня появились друзья, новые заботы, и мальчик со странным именем Мак поблек в моей памяти, пока не исчез вовсе. Лишь редкие мамины истории выуживали из памяти последние слова Марка. А когда мама заболела – я обо всем забыла.

И теперь я смотрю на кольцо, которое он все-таки подарил мне, и ничего не понимаю.

Оборачиваюсь, но Регина и след простыл. А в памяти всплывают слова папы о давней любви Марка ко мне, и слова Марка об измене, и его странный взгляд, словно он не здесь. И я понимаю, что не меня он душил, не меня видел перед собой, если вообще кого-то видел.

Я сжимаю кольцо и тороплюсь найти Марка. Спросить, рассказать, вытрясти из него всю правду. Поговорить, наконец, нормально. Надоело домысливать и додумывать. На лестнице сталкиваюсь с юристом, весело насвистывающим что-то себе под нос.

И я вдруг вспоминаю, где видела его раньше: в больнице, у палаты папы, он поил меня кофе, а потом предложил помощь и вручил визитку Криса Ямпольского. Кто он? Почему сделал вид, что не узнал тогда в машине, когда я впервые ехала на встречу с Марком? Ведь не мог же он и правда меня не узнать? И почему дал визитку одного брата, а прислуживает другому? И ведет себя странно. Он поднимается вальяжно, как будто этот дом принадлежит ему. И я ловлю оценивающий взгляд на себе. Короткий, неосторожный, который юрист поспешно прячет за маской напускного равнодушия и профессиональной отстраненности. И мне очень хочется его ударить. До зуда в ладонях. Он отходит в сторону, пропуская меня, но я намеренно задеваю его под руку, он покачивается на краю ступени, лишь чудом удерживается – вот только папка его вылетает из рук, и бумаги веером разлетаются по ступеням.

– Ох, простите, ради бога, – приседаю, торопливо собирая документы, – я что-то такая неловкая в последнее время.

– Ничего-ничего, – Андрей присаживается напротив, пытается мне мешать, что-то бормочет, вроде того, что он сам.

Но я не даю ему отделаться от меня. Он мне не понравился уже в нашу вторую встречу. И мне очень интересно, что же за игру он ведет. А в том, что играет, – никаких сомнений. Во что? Но рассыпавшиеся фотографии заставляют забыть о желании что-то выяснять.

Девушка. Когда-то она была красивой: кудрявые русые волосы, правильные черты лица и идеальное тело, расчерченное багровыми полосами. После того раза, когда я впервые увидела ее в спальне Марка, она бывала в поместье еще несколько раз. Живая и вполне довольная этой самой жизнью. А с фотографий смотрели мертвые глаза небесной синевы. Вот значит, какие у нее были глаза, некогда завязанные шелковой лентой. Она и на снимках лежала на той самой кровати, к которой ее привязывал Марк и на которой теперь сплю я. И стены его спальни – смертельным антуражем. Спальни, где живу и я.

Что-то лопается внутри, и ядовитая боль плавит грудь.

– Алиса? – холодные пальцы обхватывают ладонь, с легкостью вынимают из пальцев фотографии. А тихий голос шепчет что-то – не разобрать. Скольжу взглядом по испуганному лицу Андрея. Он быстро и как-то лихорадочно запихивает снимки в папку и сбегает. Вот только нет в его взгляде ни капли сожаления. Рассчитал? Пожалел? Решил раскрыть глаза? А может, просто решил отомстить? Кому? Не все ли равно – монстр, так долго таившийся под неживой маской, лишь изредка показывающий свою морду, а все остальное время кажущийся человеком, наконец обрел свои черты. И все мои доводы в его оправдание рассыпаются как карточный домик.

«Бежать!» – острая мысль врывается в затуманенный мозг, и я спешу наверх. Телефонный звонок останавливает у дверей спальни. Незнакомый номер настораживает, и сердце замирает в груди.

– Фрау Ланская? – мужской голос звенит в ушах, ломаный, с сильным акцентом. И такой знакомый. Франц Гунберг, лечащий врач папы.

Сердце больно ударяется о ребра. А его голос эхом вязнет в звенящей пустоте. Я пытаюсь вычленить хоть слово, но отчего-то страшно его услышать.

– Мне очень жаль… – все-таки врывается в сознание.

– Как? – выдыхаю, удивляясь, что еще могу говорить.

– Пока неясно. Сердце просто остановилось, но не было никаких… предпосылок. Как только станут известны причины, я сообщу вашему супругу. До свидания.

И пустота в ответ. Гляжу на безмолвную трубку.

Супругу? Этому монстру? Как он мог? Как? Отомстил? Неужели решил, что так меня удержит? Когда он превратился в такое чудовище? Папа… И дыхание перекрывает. Как? Я же только говорила с ним. Он… казался здоровым… не совсем, но…он не умирал. И герр Гунберг всего пару дней назад утверждал, что состояние стабильное и волноваться не о чем. Действительно, не о чем – папы просто нет. Нет. Как же это… Как? Почему? Как он мог? Зачем? Он ведь… он… я думала… а он…

Сжимая в руке телефон, сползаю на пол. Глаза жжет, и стены расплываются, но слез нет. А в голове лишь одно: Марк виноват. И боль становится нестерпимой. Но я нахожу в себе силы набрать всего один номер.

– Я согласна, – выдыхаю, когда длинные гудки сменяются молчаливым ожиданием на той стороне. – Что нужно делать?

Маленький ключ, потемневший от времени, ажурный, умещается на ладони и едва заметен. Он брошен в замочной скважине массивной двери. Запретной, за которую давно хочется заглянуть. А сегодня у меня есть повод. И я приоткрываю дверь, ступаю за порог. Закатный луч окрашивает комнату кровью, по полу скользят тени от высоких стеллажей. Стеклянные, сколоченные из дерева – они тянутся длинной вереницей, зовут, манят своей тайной. И я шагаю к ним. С узких полок на меня смотрят сотни, тысячи глаз-бусин. И под этим упорным и неживым взглядом становится неловко, будто я заглянула в чужую душу без спросу. А ведь так и есть. Заглянула. И вряд ли Марк будет рад этому. Но мне все равно. Он отнял у меня все самое дорогое. Даже отца. И сегодня я верну долг.

Я иду вдоль стеллажей. Туда, к белой резной двери, где спрятано самое ценное. Я просто заберу это и уйду. Навсегда исчезну из жизни этого монстра. Страх быть пойманной подстегивает, но ноги предательски плетутся медленно. Я оборачиваюсь, но за спиной лишь высокие стеллажи. И я невольно рассматриваю тех, кто смотрит на меня с полок. И вдруг понимаю, что здесь, в этой мастерской, вся жизнь Марка. Счастливая, улыбающаяся мне нарисованными улыбками тряпичных кукол. Проникновенная, танцующая фарфоровыми фигурками балерин. Безысходная, пропитанная болью и отчаянием замершей скрипачки. Здесь одни куклы: маленькие, большие, глиняные, фарфоровые, состряпанные из лоскутов. Их сотни, тысячи. Самых разных. Рисованных и вылепленных. Без лиц и будто живые. Примерившие чужие маски и одаренные собственной.