да, но без общения с советскими людьми… Ведь и в этом случае вы будете плохим агитационным материалом о жизни за границей, а мы этого допустить не можем.

— Так как же? — беспомощно проговорил Алтайский. — К семье нельзя, на свободу — нельзя, куда же можно? Тут, мне кажется, никакой царь Соломон не в состоянии принять правильное решение.

— Вам придется поехать вглубь России, поработать там годика три — и тогда вы станете полноправным советским гражданином.

— Что же это? Тюрьма?

— Нет. Очевидно, это будет просто поселение только для таких, как вы, — для живших за границей.

— Но три года — это слишком много! Неужели вы допускаете, что я буду пропагандировать, агитировать вопреки здравому смыслу, после того, как мне скажут, что можно делать и что нельзя?

— Вы — может быть! Но, кроме вас, есть еще другие, кто не сразу это поймет. К тому же многое у нас вам может не понравиться, вам надо приглядеться, пообтесаться…

«Действительно соломоново решение… — усмехнулся про себя Алтайский, расставаясь с Тяпцевым. — А, впрочем, может быть, он прав? Значит, три года мужского монастыря и, наверное, собачьей жизни. Не слишком ли велика цена возвращения на Родину? Хотя вправе ли он в данном случае говорить о какой-то цене? Может ли быть цена, к примеру, у воздуха, без которого просто нельзя обойтись? Можно ли оценить кровное родство, родителей, которые могут быть хуже или лучше, но которые единственны и которых не выбирают?»

Глава 8. ПРИБЫЛИ НА МЕСТО

Седой Урал…

Но его не видно — лес стоит стеной.

А снег-то какой — по такому не побегаешь! Сразу утонешь по пояс, если не глубже…

Воздух после дымного, пыльного, холодного и вонючего телячьего вагона — просто чудо! Но вот кобели, что взахлеб лают, хрипят от злости и удушья на поводках у конвоиров, норовят вцепиться кому-нибудь в зад, стоит лишь замешкаться, — совсем не нравятся…

Вот тебе и поселенцы! Если и поселенцы, то не вольные, не свободные — конвоируемые!

Алтайский, толкнув пальцем к переносице очки, с живым интересом оглядывался по сторонам. Вагон, в котором он ехал, был разгружен одним из первых. Куча народа на обочине железнодорожного полотна, в которой он теперь стоял, все возрастала. Она как бы набухала, впитывая в себя новые и новые порции людей, выходящих на волю под аккомпанемент специфического грохота откатываемых вагонных дверей, звонкий мат конвоя и глухую, как бы сдавленную, полу задушенную ругань самих поселенцев, неистовый лай и хрипы рвущихся с поводков служебных собак…

Алтайский вглядывался в лица людей, с которыми ему теперь предстояло жить, и никак не мог отличить одно от другого… Перед ним колыхалась сплошная серая масса. Хотя, если поправить очки и приглядеться попристальней, можно понять, что собрались в этой толпе представители самых разных народов — русские, китайцы, украинцы, японцы, татары, корейцы, узбеки, грузины, прибалтийцы… Только вот чудеса: нации разные, а цвет у всех един — серый.

«Не зримое ли это воплощение понятия «серая масса»? — невольно подумал Алтайский. — В самом деле, что издревле видел народ российский? Дороги с толпами бредущих каторжан в серых одеяниях; ход гужом переселенцев-пионеров, тоже посеревших от пыли и жгучих солнечных лучей; бесконечные ленты тянущихся на защиту отечества воинов в серых шинелях; наконец, эта вот этапно-вагонная серая масса — разве все это не подтверждает овеществления абстрактного понятия? Да что это я?.. К черту умствования!»

Алтайский хотел наклониться, чтобы подвязать болтающийся шнурок на меховых ботинках, которыми его снабдил на прощание сержант Алеша. Помешало присланное из дома длиннополое драповое пальто с воротником из шкуры кенгуру — пальто, которое спасло его от холода в этапе. Алтайский снял варежки, засунул их в карманы, расстегнул пальто; лишь после этого ему удалось подвязать шнурок. У ног Алтайского стоял брезентовый мешок с костюмом, плащ-палаткой, еще одними, запасными, ботинками и с другими вещами, о возможностях применения которых он еще и не задумывался.

Впрочем, в этапе содержимое мешка однажды уже пригодилось, послужило оно и поводом для выяснения отношений. А было это так.

На одной из остановок к вагону подошел парнишка с мешком самосада, после коротких переговоров с Алтайским он подбросил ему стакан своего товара, жить без которого дальше было уже нельзя, в обмен на теплые кожаные перчатки на меху. Следом за Алтайским парнишке начали протягивать шарфы, носки, даже ботинки — у кого что было лишнее — другие этапники.

Знакомый Алтайского Туфман, в прошлом владелец типографии и коммерсант, невозмутимо сидел на двух своих мешках, набитых разным добром.

— Теперь покурим! — радостно сказал он, потирая руки, когда Алтайский развернул тряпочку с табаком. — У меня и бумажка есть!

У Алтайского бумаги не было вообще. Давно ушли на раскурки адрес сержанта Алеши, записка из дома, обнаруженная в складках присланных вещей, и даже бумажная подкладка японской шапки, полученной перед этапом. А у Туфмана оказалась настоящая папиросная бумага, в которую он заворачивал легкий табак до тех пор, пока он у него был.

Закурили.

— Евгений Самойлович! — спросил Алтайский. — А почему бы вам тоже не обменять на табак какую-нибудь вещицу?

— Что вы! — повел плечами Туфман. — Разве можно менять на такой дрянной табак хорошие добротные вещи?

— Вы полагаете, что замшевые перчатки на меху, которые я обменял на стакан махорки, были плохой вещью? — вспыхивая, спросил Алтайский.

— Вы хотите этим сказать, — медленно выговорил Туфман, — что жалеете для меня щепотку махорки?

— Может быть, — ответил Алтайский, успокаиваясь.

— Ну, знаете, вы меня удивили, — сказал Туфман. — Вы, очевидно, забыли о советском коллективизме. Здесь полагается так: достал что-то — поделись с товарищем. Пропащий вы человек, если не поймете этого…

— В коллективе полагается делиться с товарищами, а не с куркулями! — снова вспыхнул Алтайский.

Наладившееся было знакомство расстроилось. Туфман не был этим удручен — до конца этапа он просидел на своих мешках, потихоньку доставая из-за пазухи и меняя на табак папиросные бумажки. То и дело не без умысла громко Туфман начинал разглагольствовать о благородных чувствах товарищества и о некоторых совсем пропащих людях, которые их не понимают… Однако сам он следовал другом принципу: я тебе бумажку — ты мне табачку.

Дожидаясь, пока закончится разгрузка эшелона, Алтайский вспоминал товарищей, с которыми пришлось расстаться по дороге. Где сейчас, например, Лаппо-Старженецкий, которого сняли с поезда из-за болезни? Высокий, представительный, строгий, он стоял рядом