Суконный китель Алтайский продал удачно — две недели лесной мастер Перевалкин отдавал по вечерам в столовой свой паек: чуть не по котелку баланды и по полкотелка ячневой каши, два раза даже с растительным маслом. А вот пальто из польского драпа с воротником из меха кенгуру, наверное, продешевил — отдал всего за 12 стаканов махорки… Впрочем, черт с ним! Как почувствуешь, что уже дошел, что вот-вот начнешь загибаться, так и за стакан последнюю одежку отдашь. А ведь тут удалось совершить двойной обмен: сначала получить за пальто 12 стаканов махры, потом 8 стаканов отдать за такое же количество паек хлеба — был почти сыт, почитай, больше недели…

Одни отдают последнюю рубаху, чтобы поддержать хоть немного истощенный постоянным недоеданием и непосильной работой организм, другие хотят разжиться на этой «коммерции». Вот дневального Клестова бы потрясти! Спрашивается, на кой черт ему столько шмуток? А он все меняет и меняет их на свой пайковый хлеб, продает потом шмутки каким-то бродячим спекулянтам и складывает деньги под пояс… Неужели у дневальных такой блат с поварами на кухне, что они сыты и без хлебной пайки? Нет, не похоже — Клестов такой доходной, такой дохлый, что двух ведер с водой не может донести до барака, носит их по одному, да и глаз у него не видно — провалились в ямы… А зачем тогда хлеб отдает? Неужто до такой степени жадность его обуяла?..

— Падло! Что ж ты делаешь? — вдруг раздался голос над самым ухом Алтайского, прервав его размышления.

По голосу узнав бригадира Валеева, Алтайский взглянул на рез, оставленный лучком на стволе дерева: рез шел, не опускаясь к подрубу, как полагалось, чтобы лесина упала в заданном направлении, а не горизонтально. И лесина была почти перерезана — исправлять поздно.

Раздался треск — недопил енные волокна лопнули, ствол закрутился на пне, словно раздумывая, куда упасть, вздрогнул, качнулся и пошел к земле в направлении, обратном подрубу…

— Берегись! — заорал Алтайский, как того требовала инструкция, затем быстро выдернул лучок и отскочил от комля.

Лесина ухнула в снег, закрылась им будто саваном, комель подпрыгнул и закачался над вырытой в снегу ямой возле пня.

— Ты знаешь, гадюка, что людей мог бы побить? — прошипел Валеев, намекая на себя.

— А ты разве человек? — чуть не спросил Алтайский, но вовремя спохватился. В общем-то он не желал бригадиру ничего плохого, хотя бригадир, как он чувствовал, относился к нему иначе.

Что бригадир тупоумен и жесток, Алтайский давно убедился на собственной шкуре. У него всегда есть сахар и хлеб — значит, замешан в махинациях. Но одно дело — предполагать, чувствовать, другое — точно знать. Известно, что он недоучка и пьяница в прошлом, что в свое время мотался на лесозаготовках вдоль восточной линии КВЖД. По каким-то причинам люто ненавидит людей с образованием. Алтайский убеждался в этом чуть ли не каждый день: бригадир находил предлоги для занаряжива-ния его вне всякой очереди на разные работы вечером, когда всем полагался отдых; гонял его по лесосеке за лошадьми в обеденный перерыв, не снижая нормы; часто лишал обеда.

— Не думаешь, гад? — опять зашипел Валеев, втягивая голову в плечи и широко расставляя ноги в новых валенках. — Хоть бы ты скорей подох, что ли, анжинер!

Алтайский стоял молча, почти повернувшись к Валееву спиной.

Валеев засуетился, схватил здоровый сухой сук и, щуря свинячьи, острые, как ножи, глаза, двинулся на Алтайского…

Юрий вовремя оглянулся. Он увидел приближающегося с суком Валеева — перенесенные обиды подсказали решение. В следующее мгновение Алтайский отскочил к пню, схватил топор и, пригнувшись, с ненавистью уставился на Валеева. Скорее прорычал, захлебываясь, как пес на цепи, чем сказал:

— Уйди по-хорошему, бригадир!

Валеев остановился. Отпора от «доходяги» он не ожидал; на побледневшем, как мел, лице Алтайского было написано столько обреченности и решимости, что еще один шаг вперед мог оказаться для бригадира роковым…

Валеев попятился, бросил сук, прошипел злобно: «У-у-у…»

Кошачьими движениями он сделал еще несколько шагов назад, в отдалении от Алтайского остановился, снял шапку, отряхнул от снега валенки и пошел по тропинке, как ни в чем не бывало, на соседнюю делянку, где работало звено Крюкова, тоже инженера.

Алтайский без сил сел на снег, его трясла дрожь…

Но сидеть было некогда, работа не ждала. Может, он еще успеет до обеда заготовить шесть лесин, чтобы получить свою порцию каши? В конце концов, наплевать, что все меньше и меньше сил остается в грешном теле, что пайка явно не возмещает расходов организма. Если есть хоть малейший шанс на какие-нибудь крохи — пользуйся этим шансом, ни с чем не считаясь, иначе придется оставить последнюю надежду на то, что когда-нибудь будет лучше…

Он бросился в снег, разгребая руками и валенками поваленную лесину, начал обрубать сучья — чистота обрубки тоже имела значение… Ему стало жарко. Алтайский сбросил гревшие только тыльную сторону кистей рук варежки и вдруг услышал шум на соседней делянке.

Взглянув туда, он увидел сквозь заросли молодого ельника, как Валеев принялся со всего маху пинать Крюкова, а тот, попытавшись увернуться, шагнул с расчищенной площадки в глубокий снег, но оступился и упал. Барахтаясь в снегу, Крюков пытался подняться, а Валеев все пинал и пинал его, не давая встать на ноги, пока Крюков не скатился в какую-то яму, засыпанную снегом так, что ее не было видно.

— Ха, ха, ха, — довольно ржал Валеев, — научу я тебя родину любить!..

Что промямлил в ответ Крюков, не было слышно.

Неожиданно Валеев оставил Крюкова, повернулся к нему спиной:

— Эй ты! Там!..

Алтайский, щурясь и моргая, пытался и не мог разглядеть, к кому обращается Валеев, как вдруг около него упала палка, брошенная бригадиром.

— Эй, ты!.. — услышал он снова голос Валеева, кипевший злобой. — Так-то ты работаешь?.. Не вздумай идти на обед, сучками пообедай, силы больно много…

Сомнений быть не могло — слова относились к нему. «Ну и черт с ним, с обедом! — зло подумал Алтайский. — Хотя еще не все потеряно, надо заработать хлеб к вечеру…»

В обеденный перерыв, к концу раздачи, он подошел к кухне — котлу, висевшему на треноге над потухшим костром, надеясь у кого-нибудь «стрельнуть» покурить. Но обед кончился, Юрий Федорович увидел лишь спины работяг, бредущих к делянкам.

Около котла, растопырив ноги, сидел на охапке еловых веток бесконвойный мастер Перевалкин, заключенный-бытовик. Это ему Алтайский «продал» китель с брюками за двухнедельную кормежку. Рядом устроился Валеев. Около них суетился повар, выгребая остатки каши из котла. Алтайский заметил, что каши