так все ясно, — сказал капитан, успевший прочитать на лице Алтайского сначала смятение, затем беспокойный бег мыслей и мечущееся раздумье.

— И вы верите правдивости показаний Михайлова обо мне?

— Это документ, и я обязан ему верить. Но должен и проверить! Сейчас я как раз и проверяю. Вы сами подтвердили факт выдачи вами Михайлову сведений о работнике советского консульства.

— Подтвердил, — согласился Алтайский. — Но надо, наверное, учитывать и все обстоятельства того или иного действия? Я полагаю, только с учетом всей совокупности фактов следует устанавливать степень виновности или невинности… Или вы просто не хотите мне верить?

— Вы в своем повествовании не жалели ни себя, ни Михайлова, поэтому я хочу вам верить. Но я могу признать за доказательство только документы либо показания, подтвержденные свидетелями, а вы ими не располагаете.

— Спросите Хвана, Шевелева, наконец, Верейского.

— Их показания существенного значения не имеют — они не присутствовали при ваших разговорах с Михайловым. Чем вы докажете, что не были его агентом и что весь наш разговор — не хорошая игра с вашей стороны.

— К сожалению, ничем! Как я могу доказать, если для вас подписанное слово дороже живого человека?! — резко сказал Алтайский. После короткой передышки он продолжил, чуть усмехаясь. — Я слышал, что в Советском Союзе каждый, имеющий несчастье быть заподозренным в чем-либо, связанном с политикой, перестает быть человеком с момента, когда он садится на стул против следователя. Теперь я убеждаюсь в этом, на собственном опыте. Думаю, что вы и записываете только то, что против меня, остальное вас не интересует — оно, чего доброго, раскроет истину, собранные вами факты окажутся мыльными пузырями, сами дела дутыми… Главное, вы не верите людям, не верите, что они могут быть честными, поэтому и видите одну сторону…

— Это не так, — спокойно возразил капитан. — А все, что я записываю, вы прочтете и подпишете. Если с какой-то моей записью будете не согласны, мы занесем в дело и этот факт. Итак, вы согласны с обвинением вас в шпионаже?

Алтайский дернулся на стуле:

— Нет, нет и еще раз нет!

— Вы нелогичны, Алтайский! — угрюмо сказал капитан.

— В чем? — изумился Алтайский. — Неужели мне объяснять все сначала, чтобы вы поняли неопровержимость логического вывода о том, что выполнение служебных обязанностей, запись в книгу среди бела дня — не шпионаж?

— Согласен, что запись в книгу — не шпионаж, а вот передача сведений дальше… А впрочем, мы с вами засиделись! Вы еще не очень здоровы — пойдемте по домам? Но прежде прочтите и, если согласны с моими записями, подпишите протокол.

Тяпцев подал исписанные с обратной стороны куски топографических карт Алтайскому, который быстро пробежал текст глазами. Все, о чем он рассказывал, следователь записал кратко, но верно. Алтайский подписал, как положено, каждый лист в отдельности и встал. От долгого сидения ноги отекли, он чувствовал в них тяжесть.

Поднялся и капитан. Он предложил Алтайскому папиросу и чуть улыбнулся. Пряча папиросу в карман — откровенно, про запас, — Алтайский улыбнулся тоже: он не мог и не хотел верить, что капитан всерьез намерен сделать из него шпиона. По натуре вспыльчивый, но и быстро отходчивый, Алтайский простодушно сказал, сам не чувствуя колкости своих слов:

— Кто по домам, а кто по грязным полам.

Капитан кивнул головой — потому что так оно и было, и едва ли он мог что-нибудь изменить…

Глава 7. СОЛОМОНОВО РЕШЕНИЕ

По вечерам в бараках затапливали печи. Электроэнергии не хватало, поэтому ложились спать рано, приготавливая себе лежбище, засветло.

Старший барака делил еду, его помощники-дневальные таскали ее в баках из кухни, чем честно зарабатывали себе право на добавки из остатков. В бараках появились тряпки, березовые метлы, а посуды так и не было — по-прежнему ее заменяли банки из-под американских консервов. Радостным фактом было получение деревянных лакированных ложек, которые, наконец, заменили щепочки.

Укладывались по-прежнему на полу и так тесно, что на спинах лежать не разрешалось. Пройти ночью по малой нужде, не наступив кому-то на ноги или на руки, можно было только вдоль стен, однако все равно среди ночи то и дело слышались перебранки и ругань… Тот, кто укладывался ближе к печке, имел удовольствие посмотреть на живой огонь, бросавший багровые блики на лица, заставлявший плясать на стенах тени голов и плеч. Здесь, около печки, шли неторопливые разговоры, передавались новости дня. До тех пор, пока в печке горел огонь, мало кто спал.

Димка Стягин, известный всему Харбину сыщик особого отдела полиции, взяточник и негодяй, допускавший много зверств при допросах своих же русских, был уже осужден советским военным трибуналом на 15 лет. В бараке этот приговор встретили с удовлетворением. Негодование вызвало сообщение о том, что Стягин приносил от следователя пачки папирос, белый хлеб, даже масло и колбасу — продажная шкура приспосабливалась к таким же продажным шкурам, как он сам, — для таких, как он, лишь бы нашелся хозяин, учить их ходить на задних лапах не надо…

«Хозяин… — думал Алтайский. — Гнусно было бы сказать так про капитана Тяпцева. Ни продажной шкурой, ни хозяином-самодуром, покупающим чьи-то показания, капитан Тяпцев, похоже, не сможет быть. Он — исполнитель, орудие инструкции, повелевающей не судить, а осудить, но он честен в исполнении долга, как бы ни противна была ему самому эта инструкция, омертвляющая людей и его самого…»

Мысль о существовании этой инструкции Алтайский внушил себе после последнего разговора с капитаном. Знал, конечно, Алтайский и о советской Конституции, за которую, по его мнению, мог бы проголосовать каждый здравомыслящий человек. Но соблюдается ли Конституция, например, в части судопроизводства? Ведь существуют же «тройки», «особые совещания», для которых Конституция…

«Впрочем, надо будет в разговоре с капитаном упомянуть о конституционных правах. Интересно, что он скажет?» — решил Алтайский.

Потом в бараках стали известны два других приговора: 20 лет Позвонкову, служившему в японской жандармерии, — полному, надменному и зверски жестокому к тем русским, которые попадали к нему, заподозренные в нелояльности к «великому Ниппон»; 10 лет Кешке Сысо-реву — надзирателю в харбинской тюрьме, который тоже вволю поизмывался над соотечественниками, обвиненными в спекуляции или непочтительности к японцам.

Приговор Позвонкову приветствовал весь барак, приговор Сысореву многие осудили — слишком мягок!

— Расстрелять надо было! — кипятился незнакомый Алтайскому невзрачный мужичонко. — Знаете, что он сделал одной женщине? Когда в сорок первом году японцы запретили торговать золотом, он все нюхал — не пахнет ли где золотишком. Надо же было одной бабе похвастать золотыми зубами — вмиг оказалась в полицейском участке, где работал