Между тем мы опять поссорились со Смольниковым. В разговоресо старшим следователем Петровским, который ведает в нашем управлении всемиделами, связанными с появлением неопознанных трупов, я высказала своиразмышления и изложила предположительный план дальнейших действий: навестисправки в конторе «Нижегородского листка» о подписчиках, опросить извозчиков, атакже проверить возможно большее количество организаций разного рода, какзарегистрированных, так и нелегальных. Впрочем, насчет пресловутойнелегальности – это все пустые слова, потому что каждому околоточному иликвартальному отлично известно, кто и когда в их участке собирается скопом. Ярассуждала так: возможно, жертвы были членами каких-то полусекретных или вовсетайных обществ, репутации или самому факту существования которых мог бытьнанесен непоправимый урон, если бы к ним было привлечено неодобрительноевнимание полиции. Думаю, какие-нибудь социал-демократы могли бы пойти на чтоугодно, только бы избавиться от мертвых тел. Ведь присутствие полиции наквартирах у неблагонадежных или поднадзорных означает обыски и дознание, а дляпублики такого рода это смерти подобно!

Господин Петровский слушал меня со вниманием, но повторяю:при сем находился товарищ прокурора Смольников!

– Наша Елизавета Васильевна изволит следовать велениювремени и искать смутьянов? – пробормотал он скептически. – Хочетраскрыть страшный и ужасный заговор – против кого? Уж не против правительствали? Бомбистов-террористов выследить надумали? А не обстоит ли дело гораздопроще? Может статься, Самойлова пребывала в гостях у нового любовника? Ведьжаловался же господин Красильщиков, что она давненько не удостаивала его своимприсутствием? И вот приключилась смерть в разгар страстных ласк и объятий…Предположим также, что новый любовник был человеком женатым или простооблеченным должностью. И огласка была бы для него мало сказать неприятна –погибельна! Вот он и решил избавиться от трупа чрезмерно страстной ичувствительной полюбовницы. Сия версия представляется мне куда более вероятной,чем всяческие… прочие измышления.

Смольников бросил взгляд на старшего следователя, которыйсмотрел на него не без одобрения. О да, одобрения нашему Хольмсу явнонедоставало! Его «доктор Уотсон» (письмоводитель Сергиенко) уже который деньхворает, об чем уведомил запискою. И Смольникову, который уже привык постояннокупаться в лучах его восхищения, было явно не по себе. И вот его удостоилсвоего одобрения Петровский! Поэтому он разошелся вовсю:

– Проще, проще надо быть, сударыня, а то вы скоро и подсвоей кроватью бомбистов станете искать!

И хохотнул, бросив новый взгляд на Петровского, словноприглашая и его разделить сие веселье, понятное только им двоим – мужчинам…

Да, вот что было самым оскорбительным в словах Смольникова:не пренебрежение ко мне как к следователю, а непременное желание унизить менякак женщину. Больше всего на свете мне захотелось взвиться и возмущенновоскликнуть: «Не извольте забываться, сударь! Вы разговариваете с дамой!»Ладони чесались отвесить ему пощечину, но… но в том-то и дело, что на моемместе так поступила бы любая другая женщина. Любая из моих кузин, подруг,соседок, любая из тех барынек, которые, помирая со скуки, слоняются в разгардня по Покровке, заглядываясь на витрины модных лавок да измышляя, как бы это снаименьшей пользой потратить мужнины или отцовы денежки. Но я, поборницаженского равноправия, давно поняла: если требую к себе отношения как ксуществу, во всем равному мужчинам умом, сметливостью, духом, за это приходитсярасплачиваться. Мужчины будут требовать с меня самую высокую цену занеобходимость допустить, что я – ничем не хуже их, а кое в чем даже ипревосхожу. Я должна быть готова к унижениям и пренебрежению, грубости исквернословию. И я ни в коем случае не могу позволить дать им понять, что менязадевают их цинизм и сальности. Конечно, я не должна опускаться до уровня сихнедочеловеков и говорить на их языке. Мое оружие – невозмутимость. О, конечно,самым разящим и смертоносным орудием станут мои успехи в расследовании, и этихуспехов я добьюсь!

Даже бровью не поведя в сторону Смольникова, я бесстрастнообернулась к Петровскому:

– Полагаю, господин старший следователь, что в этой непростойситуации вполне имеют право на существование два направления поиска. ГосподинСмольников пойдет своим путем, а я – своим. Но, полагаю, рано или поздно мысойдемся для достижения единой цели.

Петровский махнул рукой: делайте, мол, что хотите. Итак, разрешениена самостоятельную работу мною было получено, и я не замедлила к нейприступить.

Для начала я направилась в редакцию «Нижегородского листка»и попросила дать мне перечни всех подписчиков двухгодичной давности. И тут меняожидал первый – и весьма серьезный – афронт. Оказывается, дом, который сияконтора в ту пору снимала и где хранила свои архивные документы, сгорел годназад. Разумеется, вместе со всеми бумагами! Служащий в рассылочной конторедолго сокрушался над тем, что не может мне помочь, а потом посоветовал собратьи опросить всех рассыльных. Может статься, они и вспомнят, кто и кому доставлялномера газеты два года назад. Беда только, что рассыльные часто меняются, асписки тех, кто работал в нужное мне время, сгорели при том же пожаре…

В окошко начал стучаться дождь, и мое настроение, и без тогоиспорченное, вовсе скисло, как позавчерашнее молоко. С утра, уповая навнезапное и очень яркое солнышко, я отправилась без зонтика. То-то негодуеттеперь Павла, которая перед моим уходом устроила из-за этого зонта целую бучу!То-то задаст она мне, когда я ворочусь!

«Вечно считаете себя умней всех иных-прочих, барышня? –так станет шипеть Павла. – А посмотрите-ка на себя в зеркало! Нет, выносик-то не воротите, вы гляньте, гляньте! Разве это госпожа следователь? Никакнет! Это госпожа мокрая курица! И шляпку попортили, и юбку! А блузка на чтопохожа?! А чистить, мыть кому? Павле! Кому больше?!»

Да это бы еще полбеды. Павла помешана на моем здоровье, вмалейшем неровном вздохе или, господи сохрани, кашле она видит признакинадвигающейся скоротечной чахотки. Той же, которая безвременно свела в могилумою матушку… Поэтому, ежели я явлюсь нынче с промоченными ногами и в сыромплатье, мне обеспечен самый омерзительный напиток в мире – горячее молоко смедом и салом, а потом еще глинтвейн из красного вина, после чего я утромвстану с гудящей головой, запухшими глазами и в полном упадке сил.