– Парень, ради Господа Бога, выверни лампочку, нынче не время для лишних расходов. Работу закончишь при свече, это тренирует сетчатку.

Так проходили наши дни, между вестями с национального фронта, который продвигался к Барселоне, слухами о перестрелках и убийствах на улицах Раваля и сиренами, предупреждавшими о бомбардировках с воздуха. В один из таких декабрьских дней тысяча девятьсот тридцать восьмого года, когда улицы пестрели пятнами снега и пепла, я увидел ее.

Вся в белом, она как будто возникла из тумана, плывущего по улицам. Вошла в лавку, остановилась у витрины в прямоугольнике слабого света, со всех сторон окруженном полумглой. Она держала в руках узелок из черного бархата, который положила на прилавок и стала развязывать, ни говоря ни слова. Ожерелье из жемчуга и сапфиров засверкало в полутьме. Дон Одон вооружился лупой и рассмотрел его. Я наблюдал за сценой, стоя в дверях, ведущих в подсобку.

– Вещь недурна, однако нынче не время для лишних расходов, сеньорита. Даю пятьдесят дуро, себе в убыток, но сегодня Сочельник, и сердце не камень.

Девушка снова завязала узелок и молча направилась к выходу.

– Парень! – крикнул дон Одон. – Ступай за ней!

– Это ожерелье стоит по меньшей мере тысячу дуро, – заметил я.

– Две тысячи, – поправил он. – Не дадим ей ускользнуть. Иди за ней до дома и проследи, чтобы ее не стукнули по башке и не ограбили. Она вернется, все они возвращаются.

Следы девушки уже сливались с белым покровом, когда я вышел на улицу. Я двигался за ней по лабиринту переулков, между домами, которые распотрошили бомбы и нищета, пока она не выбралась на площадь Песо де ла Паха, и я едва успел заметить, как девушка села в трамвай, следовавший по улице Мунтанер. Я побежал следом, запрыгнул на заднюю площадку.

Так мы ехали, прочерчивая черные полосы рельсов по снежному полотну, которое разостлала вьюга, и тем временем в предвечерний час небо окрасилось кровью. Когда мы достигли перекрестка с Травессера де Грасиа, я продрог до костей. Уже хотел бросить все и сочинить что-нибудь для дона Одона, как вдруг увидел, что девушка вышла и направляется к воротам внушительного особняка. Я выпрыгнул из трамвая, догнал ее и спрятался за углом. Девушка прошла через садовую калитку. Сквозь прутья решетки я наблюдал, как она скрывается в чаще, окружавшей дом. Остановившись у подножия лестницы, девушка оглянулась. Я хотел убежать, но леденящий ветер лишил меня сил. Девушка посмотрела на меня, улыбнулась и сделала знак рукой. Наверное, она приняла меня за нищего.

– Иди сюда, – позвала она.

Уже смеркалось, когда я шел за ней по темному особняку. Еле обозначались контуры вещей. От нагромождения книг и потертых занавесей взгляд скользил к ломаной мебели, разодранным картинам и темным пятнам на стене, напоминающим следы от пуль. Мы пришли в просторный салон, целый мавзолей фотографий, словно символизирующий разлуку. Девушка встала на колени в углу, перед камином, и из газетных листов и обломков стула развела огонь. Я шагнул к камину и взял большую чашку теплого вина, которую она мне протянула. Девушка присела на пол рядом со мной, не отводя взгляда от пламени. Сказала, что ее зовут Алисия. Кожа у нее была как у семнадцатилетней девушки, но возраст Алисии выдавал тяжелый, бездонный взгляд, и когда я спросил, семейные ли это фотографии, она промолчала.

Я задался вопросом, давно ли Алисия живет здесь одна, прячась в огромном особняке, не снимая белого платья, расходящегося по швам, спуская за бесценок драгоценности, чтобы выжить. Узелок из черного бархата она положила на каминную полку. Всякий раз, когда Алисия наклонялась, чтобы поправить пламя, взгляд мой невольно устремлялся туда: я представлял ожерелье, спрятанное внутри. Через несколько часов мы, сидя обнявшись перед огнем, молча слушали полночные колокола, и я подумал, что, наверное, моя мать так же обнимала меня, хотя я этого и не помню. Когда пламя стало затухать, я хотел положить на угли книгу, но Алисия отобрала ее у меня и начала читать вслух, и читала, пока сон не сморил нас.

Я ушел незадолго до зари, высвободившись из объятий Алисии, и побежал к решетке с ожерельем в руках и бешено бьющимся сердцем. Первые часы этого рождественского дня я носил в кармане на две тысячи дуро жемчугов и сапфиров, проклиная тех, кто бросил меня одного среди пламени, пока солнце не вооружилось копьем света и не проткнуло им облака. Тогда я повернул назад, в особняк, таща ожерелье, которое весило уже, как могильная плита и не давало мне дышать, и желая только одного: найти Алисию спящей, уснувшей навсегда, чтобы снова положить ожерелье над тлеющими в камине угольками, а потом сбежать и не вспоминать больше ее взгляд, теплый голос, единственное чистое прикосновение, какое я изведал в жизни.

Дверь была открыта, жемчужный свет просачивался сквозь трещины в крыше. Я нашел Алисию на полу, все еще с книгой в руках; губы подернуты ядом инея, взгляд открытых глаз посреди белизны ледяного лица, красная слеза на щеке, и ветер из настежь наспахнутого окна ее припорашивает снежной пылью. Я положил ожерелье ей на грудь и выскочил на улицу, чтобы слиться со стенами города, спрятаться в его безмолвии, избегая своих отражений в витринах из страха встретиться с кем-то чужим.

Позднее, заглушая рождественские колокола, снова послышались сирены, и рой черных ангелов распространился по багровым небесам Барселоны, и колоннады бомб обрушились на город, и никто не увидел, как они коснулись земли.

Он никогда не называл своего имени, а я и не спрашивал. Он ждал меня, как обычно, на ветхой скамейке в Ретиро, вросшей в землю между рядами тянувшихся вдаль лип, истерзанных зимними дождями. Глаза его, два колодца, скрывались под черными очками. Он улыбался. Я присел с краю, подальше от него. Связной протянул мне конверт, я спрятал его, не открывая.

– Не будете пересчитывать?

Я покачал головой.

– А следовало бы. Тариф на сей раз тройной. Плюс питание, размещение и дорога.

– Куда ехать?

– В Барселону.

– Я не работаю в Барселоне. Вам это известно. Предложите Санабрии.

– Мы предлагали. Возникла проблема.

Я вынул конверт с деньгами и протянул связному:

– Я не работаю в Барселоне. Вам это прекрасно известно.

– Вы даже не спросите, кто клиент?

Его улыбка источала яд.

– Все в конверте. Железнодорожный билет на ваше имя, поезд отправляется сегодня ночью с вокзала Аточа. Господин министр просил передать, что лично отблагодарит вас от всего сердца. Он никогда не забывает оказанной услуги.

Связной в черных очках выпрямился и, попрощавшись легким кивком, уже собрался отправиться под дождем восвояси. Три года мы встречались в этом самом уголке парка, всегда на рассвете, и ни разу не сказали друг другу ни слова, помимо самого необходимого. Я смотрел, как он натягивает черные кожаные перчатки. Пальцы растопырились, как паучьи лапы. Заметив мой пристальный взгляд, связной спросил: