Я закрыл дверь в комнату Санабрии и пошел по узкому коридору, стены которого были покрыты плесенью. Через несколько секунд прогремел выстрел. Я услышал, как тело рухнуло на пол, и спустился вниз по лестнице. Одна из старых шлюх глядела на меня из полуоткрытой двери, выходящей на площадку нижнего этажа, и глаза ее были полны слез.

Пару часов я блуждал по улицам проклятого города, прежде чем вернуться в отель. Когда проходил через вестибюль, администратор поднял голову от регистрационной книги. Я поднялся в кабине лифта на последний этаж и зашагал по пустынному коридору, который упирался в дверь моего номера. Я размышлял, поверит ли Кандела, если скажу, что отпустил Санабрию, и в эти минуты наш старый друг на корабле плывет в безопасное место. Возможно, как это обычно бывает, ложь будет похожа на правду. Я открыл дверь в номер, не зажигая света. Кандела все еще спала на простынях, первое дыхание зари едва коснулось ее обнаженного тела. Я присел на край кровати и кончиками пальцев провел по ее спине. Спина была ледяная, будто покрытая инеем. Только тогда я понял: то, что казалось тенью от ее тела, было кровавой гвоздикой, разросшейся на постели. Я медленно повернулся и заметил в полумраке дуло револьвера, направленное мне в лоб. Черные очки отсвечивали на лице связного, покрытом каплями пота. Он улыбался.

– Господин министр горячо благодарит вас за ваше неоценимое сотрудничество.

– Но не полагается на мое молчание.

– Нынче трудные времена. Родина требует великих жертв, друг мой.

– Вы так и не назвали своего имени, – произнес я, поворачиваясь к нему спиной.

– Хорхе, – отозвался связной.

Я резко развернулся, клинок, словно капля света у меня в пальцах. Удар раскроил ему живот на уровне пищевода. Первым выстрелом меня ранило в левую руку. Вторая пуля попала в капитель одного из столбиков кровати, брызнул каскад дымившихся щепок. К тому времени клинок, которым так восхищался Санабрия, распорол горло связному; тот лежал на полу и захлебывался кровью, отчаянно пытаясь обеими затянутыми в перчатки руками приставить голову обратно к туловищу.

– У меня нет друзей.

Той же ночью я сел в поезд до Мадрида. Рука все еще кровоточила, боль была огненной щепкой, застрявшей в памяти. В остальном же любой принял бы меня за очередного серого человека среди легиона серых людей, подвешенных на невидимых нитях в декорациях украденного времени. Закрывшись в купе, не выпуская револьвера из рук и устремив взгляд в окно, я созерцал нескончаемую темную ночь, которая разверзалась бездной над пропитанной кровью землей всей страны. Ярость Санабрии будет моей яростью, кожа Канделы – моим светом. Рана, пронзившая мою руку, никогда не перестанет кровоточить. Увидев при первых проблесках зари необозримую равнину мадридских предместий, я улыбнулся про себя. Через несколько минут мои шаги затеряются в лабиринте города и канут без следа. Как всегда, мой наставник, даже отсутствующий, указал мне путь. Я знал, что, наверное, обо мне не напишут в газетах, и в книгах по истории мое имя будет погребено под лозунгами и химерами. Неважно. С каждым днем нас, людей в сером, станет все больше. Очень скоро мы сядем рядом с вами в кафе или в автобусе, с газетой или с журналом в руках. Долгая ночь истории только начинается.

Я никогда никому не рассказывал, что просто чудом нашел квартиру. Лаура, которая целовалась, будто танцуя танго, работала секретаршей у управляющего жилищным фондом второй очереди. Мы познакомились июльской ночью, когда небо исходило паром и отчаянием. Я спал под открытым небом на скамейке в городском сквере, и меня разбудило прикосновение губ. «Тебе нужно место, где приютиться?» Лаура довела меня до парадной. Здание представляло собой один из тех вертикальных мавзолеев, какие пленяют в старом городе, настоящий лабиринт из гаргулий и всяческих пристроек, с цифрами 1866 на фронтоне. Я поднимался за ней по лестнице почти на ощупь. Под нашими шагами дом скрипел, будто старый корабль. Лаура не попросила у меня ни справки с работы, ни рекомендации. Тем лучше, ведь в тюрьме не дают ни того, ни другого. Чердак был размером с мою камеру, комнатушка, подвешенная над скоплением крыш. «Я займу ее», – вырвалось у меня. По правде говоря, за три года в кутузке я утратил обоняние, да и голоса, сочившиеся сквозь стены, не были новостью. Лаура поднималась почти каждую ночь. Ее прохладная кожа и отдающее туманом дыхание были единственным, что не испепеляло в то адское лето. На рассвете Лаура молча спускалась по лестнице и исчезала внизу. Днем я дремал. Соседи по лестнице отличались той кроткой любезностью, какой учит нищета. Я насчитал шесть семей, с детьми и стариками, от которых несло сажей и перекопанной землей. Мне нравился дон Флориан, он жил как раз подо мной и на заказ расписывал кукол. Несколько недель я не выходил из здания. Пауки заткали мою дверь арабесками. Донья Луиса с четвертого этажа всегда приносила мне какой-нибудь еды. Дон Флориан одалживал старые журналы и предлагал сразиться в домино. Детишки со всей лестницы приглашали поиграть в прятки. Впервые в жизни я чувствовал, что меня принимают как своего, почти любят. В полночь Лаура, облаченная в белый шелк, дарила мне свои девятнадцать лет и отдавалась, будто в последний раз. Я любил ее до самой зари, насыщаясь всем тем, что жизнь у меня украла. Потом видел черно-белые сны, как собаки и люди, отмеченные проклятием. Даже таким изгоям, как я, дозволено хотя бы кончиком пальца прикоснуться к счастью этого мира. То лето принадлежало мне. Когда в конце августа пришли сотрудники городской управы, я принял их за полицейских. Инженер, руководивший сносом, заявил, что ничего не имеет против нелегальных жильцов, но, к великому сожалению, здание будут взрывать. «Здесь какая-то ошибка», – сказал я. Каждая глава моей жизни начиналась с этой фразы. Я сбежал по лестнице в кабинет управляющего, надеясь отыскать Лауру. Там была только вешалка и слой пыли толщиной с ладонь. Я поднялся в квартиру дона Флориана. Полсотни безглазых кукол гнили в полумраке. В поисках соседей я обежал весь дом. Коридор за коридором, погруженные в безмолвие, усеянные обломками. «В этом доме, юноша, никто не живет с тысяча девятьсот тридцать девятого, – сообщил инженер. – Бомба, от которой погибли жильцы, нанесла строению непоправимый вред». Мы повздорили. Кажется, я столкнул его с лестницы. На сей раз судья не поскупился. Старые друзья сохранили для меня койку: «В общем, сюда всегда возвращаешься». Эрнан, библиотекарь, нашел для меня вырезку с сообщением о бомбардировке. На фотографии тела уложены в ряд, в сосновых гробах, изувеченные осколками, но узнаваемые. Саван крови расплывается поверх плиток. Лаура одета в белое, руки сложены на обнаженной груди. Миновало уже два года, но в тюрьме живешь воспоминаниями или умираешь от них. Тюремные надзиратели верят, что стерегут нас на славу, но ей удается обвести их вокруг пальца. В полночь меня будит прикосновение губ. Она мне передает весточку от дона Флориана и остальных. «Ты будешь любить меня вечно, правда?» – спрашивает моя Лаура. И я отвечаю: «Да».

Через много лет, глядя, как похоронный кортеж моего учителя движется по Пасео де Грасия, я вспоминал день, когда познакомился с Гауди, и моя судьба навсегда переменилась. Той осенью я приехал в Барселону, чтобы поступить в класс архитектуры. Моя мечта завоевать город архитекторов зижделась на стипендии, которой едва хватало на оплату обучения и комнатушку в пансионе на улице Кармен. В отличие от моих соучеников с господскими замашками я щеголял в черном костюме, унаследованном от отца, который был мне широк на пять размеров и на два размера короток. В марте тысяча девятьсот восьмого года мой наставник Жауме Москардо пригласил меня к себе в кабинет, чтобы обсудить мои успехи и, как я подозревал, мой неприглядный вид.