В тот вечер Семпере закончил печатать вторую версию «Поэта в аду», романс в трех актах дона Мигеля де Сервантеса Сааведры, и принес с собой экземпляр, чтобы показать автору, но у того даже не хватило духу прочитать свое имя на обложке. Печатник, чья семья владела небольшим участком земли неподалеку от ворот Святой Мадроны, там, где улица Трента-Клаус, предложил похоронить девушку на скромном погосте, где в худшие времена инквизиции семья Семпере спасала книги от костра, пряча в саркофаги. Их потом закапывали якобы на кладбище, которое на самом деле было святилищем книг. Сервантес, полный благодарности, согласился.

На следующий день, во второй и последний раз предав огню своего «Поэта в аду» на песчаном берегу, где однажды бакалавр Сансон Карраско разгромит хитроумного идальго Алонсо Кихано, Сервантес уехал из города, на сей раз действительно сохранив в душе память о Франческе и ее свет.

Прошло, должно быть, четыре десятилетия до тех пор, пока Мигель де Сервантес не вернулся в город, где похоронил свою невинность. Рассказ о его днях изобиловал вехами, отмечавшими несчастья, провалы и горести. Сладость признания, самого убогого и скупо отмеренного, одарила его улыбкой только в зрелые годы. И в то время, как его всеми восхваляемый современник, драматург и авантюрист Лопе де Вега смолоду пожинал почести, богатство и славу, Сервантес удостоился лавров слишком поздно, ведь рукоплескания ценны, когда раздаются в нужный момент. Если запоздалый цветок увял, то они обидны и оскорбительны.

В тысяча шестьсот десятом году Сервантес уже мог считать себя известным литератором, хотя и с весьма скромным состоянием, поскольку презренный металл всю его жизнь избегал писателя и в конце его дней не изменил себе. Если не учитывать иронию судьбы, ученые утверждают, что Сервантес был счастлив в те три коротких месяца, которые провел в Барселоне в тысяча шестьсот десятом году, однако нет недостатка в тех, кто сомневается, что его нога когда-либо ступала на землю этого города, а иные раздерут на себе одежды при малейшем намеке на то, что событие, рассказанное в нашем непритязательном романсе, произошло в какое-то время в каком-то месте, кроме как в упадническом воображении бессовестного писаки.

Но если мы немного поверим в легенду и примем за чистую монету плод фантазии и мечты, то сможем утверждать, что в те дни Сервантес занимал маленькую квартирку перед стеной порта, с огромными окнами, распахнутыми навстречу свету Средиземноморья, неподалеку от комнаты, где Франческа ди Парма скончалась в его объятиях, и каждый день он садился за стол сочинять то или иное из своих произведений, которым суждено было принести ему столько славы, особенно за пределами королевства, видевшего его рождение. Дом, где Сервантес гостил, принадлежал его старому другу Санчо, ныне преуспевающему торговцу, заимевшему шестерых детей и, несмотря на близкое знакомство с позорными делами мира, не утратившему радушия.

– Что вы пишете, маэстро? – спрашивал Санчо каждый день, видя, как Сервантес выходит на улицу. – Госпожа моя супруга все еще ждет новых приключений отваги и копья нашего любимого ламанчского идальго…

Сервантес лишь молча улыбался и никогда не отвечал на вопрос. Порой по вечерам приходил в печатню, которую старый Антони Семпере и его сын все еще держали на улице Святой Анны, неподалеку от храма. Сервантесу нравилось проводить время среди книг, переплетенных и не переплетенных, в беседе с другом-печатником, но избегая воспоминаний, которые были живы в обоих.

Однажды ночью, когда было уже пора покинуть печатню до следующего дня, Семпере отправил сына домой и запер двери. Печатник был взволнован, и Сервантес знал, что уже несколько дней какая-то мысль тревожит его.

– Как-то раз сюда приходил один кабальеро, спрашивал о вас, – начал Семпере. – Седой, очень высокий, а глаза…

– …волчьи, – заключил Сервантес.

Семпере кивнул:

– Да. Представился вашим старым другом, сказал, что рад был бы увидеться с вами, если вы появитесь в городе. Не знаю, почему, но как только он ушел, меня охватила страшная тоска. Я подумал: а не тот ли это человек, о котором вы рассказывали нам с добрым Санчо в ту несчастливую ночь в таверне близ базилики Святой Марии у Моря? Нет нужды добавлять, что у него на лацкане был маленький ангел.

– Я полагал, вы забыли о той истории, Семпере.

– Я не забываю книг, которые печатаю.

– Надеюсь, вам не пришло в голову сохранить экземпляр?

Семпере робко улыбнулся. Сервантес вздохнул.

– Сколько предложил вам Корелли за эту книгу?

– Достаточно, чтобы уйти на покой, уступить печатню сыновьям Себастьяна Комельи и сотворить тем самым благое дело.

– И вы ее продали?

Вместо ответа Семпере повернулся, прошел в угол мастерской, встал на колени и, вынув доски из пола, извлек некий предмет, завернутый в ткань, и положил его на стол перед Сервантесом.

Писатель несколько секунд вглядывался в сверток, потом, с одобрения Семпере, вынул оттуда единственный существующий экземпляр «Поэта в аду».

– Могу я его забрать?

– Он ваш, – ответил Семпере. – Вы сочинили книгу и оплатили издание.

Сервантес открыл томик и заскользил взглядом по первым строкам.

– Только поэт, единственное из всех созданий, с годами приобретает зрение, – произнес он.

– Вы встретитесь с ним?

Сервантес улыбнулся:

– Разве у меня есть выбор?

Через пару дней Сервантес, как обычно, утром отправился на долгую прогулку по городу, хотя Санчо и предупреждал, что рыбаки предсказывают грозу и шторм на море. В полдень дождь хлынул как из ведра, небо покрыли черные тучи, трепетавшие от сверкания молний и раскатов грома. Казалось, стены города вот-вот рухнут под их напором, и сам он исчезнет с лица земли. Сервантес вошел в собор, чтобы укрыться от бури. Храм был пуст, и писатель сел на скамью в боковом приделе, залитом теплым светом сотен свечей, горевших в полумраке. Он не удивился, заметив, что рядом сидит Корелли, не сводя глаз с Распятия, висевшего над алтарем.

– Годы не берут вашу милость, – заметил Сервантес.

– И ваше остроумие тоже, мой дорогой друг.

– Чего не скажешь о моей памяти. Кажется, я забыл, когда это мы с вами подружились.

Корелли пожал плечами:

– Вот он, распятый за грехи человечества, не затаил злобы, а вы не способны простить бедного дьявола…

Сервантес сурово взглянул на него.

– Только не говорите, что вас оскорбляет богохульство.

– Богохульные слова оскорбляют лишь того, кто их произносит, высмеивая других.

– В мои намерения не входит высмеивать вас, Сервантес.

– Каковы же ваши намерения, синьоре Корелли?

– Попросить прощения.

Воцарилось долгое молчание.