большой, ты вместо меня смотреть за ним станешь? А она в ответ прежнюю песню: рожать не надо было, и замуж выходить. Сейчас летала бы свободной птицей и решала только за себя.

— Она права, когда винит меня во всех бедах, — Павлик потупился и вздохнул. — Тебе самой это в голову никогда не приходило?

— Приходило, и не раз, — Юлька с досадой отмахнулась. — А когда видела, какую цену платят другие, пропадало всякое желание следовать по их пути. Я не брюзжу, и никого не осуждаю, Боже упаси, но и свою натуру не переиначишь… Моя мама вообще со странностями, — помолчав, добавила она. — Нашего сына не жалует. У неё внуки — это дети сестры. Думаешь, мне, как матери, не обидно?

— Я тоже заметил: на панихиде Борька в сторонке от них, как неприкаянный стоял. Он-то чем успел перед ней провиниться?

— Да ничем. До сих пор не может пережить, как после войны сохла по твоему отцу, а он другую предпочёл, …слушай, мы о своём, да о своём, — спохватилась Юлька. — На поминки пора, родственники заждались.

Больше не тикали старенькие ходики и не скрипели дряхлые шифоньер с комодом. Вместе со своей хозяйкой они погрузились в вечный сон. Теперь Юлька сама поднималась чуть свет и собирала сына в школу. Потом она брала кошёлку и пускалась в долгое путешествие по продуктовым магазинам. Всюду приходилось выстаивать длинные очереди, от которых у неё с непривычки гудели ноги.

Между тем, оркестр колесил с гастролями по городам и весям, навещая столицу редко. Музыканты, не попавшие в звёздный состав, суетились по халтурам. Павлика звали на них всё реже и реже, за время вынужденного простоя он незаметно выпал из обоймы.

Очень скоро в доме стала ощущаться нехватка средств. Деятельная Юлька, недолго погоревав, отправила Борьку, подальше от соблазнов, на всё лето в спортивный лагерь, а сама устроилась в шарашку рядом с домом.

— Поработаю месяца два вожатой, вспомню юность золотую, а с осени в доме пионеров танцевальный кружок буду вести, — поделилась она с Павликом. — Тебе тоже пора подыскать не слишком хлопотное.

В ответ, тот достал кипу нот и разложил на столе.

— У бабки среди всякого хлама я патефон отыскал со старыми пластинками: на них танго, вальсы, фокстроты всякие. Записал мелодии на слух и обработал в современном стиле. Ребята на халтурах всю весну это играли, и платили понемногу. А сейчас решился своему маэстро показать, когда в Москву приедет.

— Значит, с трубой решил покончить? — огорчилась Юлька.

— И да, и нет. Кем-то вроде играющего тренера хочу стать…

Рандеву ему назначили в первых числах июля. До Олимпиады оставалось около месяца, и Москва в ожидании наплыва иностранных гостей настороженно затихла. Магазины освободились от очередей, выглядя непривычно просторными. На прилавках вместе с традиционной селёдкой спокойно соседствовали знакомые только по заказам красная рыба и копчёная колбаса. В табачных ларьках рядышком со «Столичными» и «Явой» красовались «Мальборо» и «Союз Апполон». Беспомощно глазея на витрины, Павлик испытывал чувство обиды на судьбу, лишившей их возможности хоть изредка наслаждаться этим великолепием.

Маэстро встретил его без лишних церемоний и сразу углубился в ноты. Обескураженный сухостью приёма, Павлик вертелся на кончике стула, ни жив, ни мёртв.

— Вы сыграть это можете? — наконец, произнёс мэтр, встряхнув пышной седой шевелюрой, и протянул ему несколько листков из пачки.

Облизнув пересохшие от волнения губы, Павлик достал трубу и продул мундштук.

— Я беру всё с условием, что вы больше никому это предлагать не будете, — послушав его с пару минут, решительно заявил маэстро. — Кстати, если мне не изменяет память, скоро год, как вы не концертируете. Смею поинтересоваться, на что жили это время?

— Сразу по приезду я порвал с этой организацией, — признался Павлик.

— Каков герой, — усмехнулся мэтр, — оттуда так просто не отпускают.

Павлик пожал плечами:

— Во всяком случае, больше меня не беспокоили.

— Ну хорошо, а потом?

— Перебивался, сколько мог, халтурами, а когда жену из Большого уволили и бабка померла, совсем тяжко стало.

— Ладно, попробуем снова начать сотрудничать, — вздохнул мэтр. — Как говорится, кто старое помянет. Я вам и дальше буду заказывать аранжировки. Единственный совет: не сочтите за труд, походите на курс композиции, чтобы велосипед не изобретать.

На седьмом небе от счастья Павлик покинул квартиру. Только на улице вспомнив, что забыл трубу, он опрометью ринулся назад. Мэтр поджидал его, терпеливо разгуливая у подъезда с футляром в руке.

— Не волнуйтесь, я выходить собрался, — произнёс он, заметив растерянную физиономию. Знаете, после вашего звонка я подумал, что придёте проситься на прежнее место, и не знал, как отказать, чтобы не обидеть. А вы характер проявили, мне это нравится…

Притихшую Москву всколыхнула смерть Высоцкого. В ожидании приезда Марины Влади доступ к театру оставался свободным, власти лишь наблюдали за происходящим. Однако в день похорон все закоулки и крыши вокруг оцепили плотным кордоном, сквозь который смогли просочиться лишь счастливчики, дежурившие с ночи.

Простояв в очереди на набережной и сделав заход через дворы, Павлик с Юлькой осознали тщету усилий, и пошли шататься по окрестностям. Когда они вернулись, гроб уже вынесли из театра. Основная масса провожающих хлынула за ним на Ваганьково. С толстого оконного стекла одиноко глядело сообщение о смерти поэта, да кирпичная стенка рядом пестрела рукописными листками его наиболее пронзительных стихов.

— Не поймёшь, где настигнет народная молва: в упор или с тыла, — недоумённо заметила Юлька. — Обратил внимание, сколько разных людей искренне переживали? А большинство его стихов и не слыхали никогда.

Павлик кивнул головой:

— Баба Клава рассказывала, что такое творилось на похоронах Есенина. Помнишь, я перед армией играл на Ваганьково в похоронной команде, когда ты в положении была? — Юлька утвердительно кивнула. — Однажды, отыграли заупокойный марш, и я пошел послоняться по кладбищу. Бреду между оград, весь в мыслях о нашем с тобой будущем, и натыкаюсь на кучку людей, а за ними памятник Есенину. Я протискиваюсь поближе и вижу немолодую, задрипанного вида тётку, — Павлик рассмеялся. — Ты не представляешь, она так смешно читала его стихи и размахивала в такт обеими руками:

«Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шее ноги маячить больше невмочь»…

Я прикрыл глаза, чтоб ничего не отвлекало, и тут она повернулась ко мне и прямо в лицо как выкрикнет:

«Чёрный человек водит пальцем по мерзкой книге, и, гнусавя, надо мной, как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги, нагоняя на душу тоску и страх»…

Глупость, конечно, но я перепугался: а если это адресовано лично мне? Ну, и поспешил ретироваться. Иду, а голове сплошь мрачные мысли: институт бросил, тебе жизнь исковеркал.… Явился домой и сразу к бабке: