— Ну, отец, погляди, — сказал Никита пушкарю, что был постарше. — Видал такую?

Старичок молча обошел пушку, хмурясь, поглядел на нее, потом остановился возле ствола, заглянул в дуло и, засунув туда палец, долго ощупывал нарезы.

— Ну? — поторопил Никита.

Старичок опять заглянул в дуло, но промолчал.

— Да что ты ей, отец, все в пасть смотришь, ровно кобылу покупаешь, — нетерпеливо сказал Фома. — Ей-богу… Ты хоть слово проговори… Способен ты при такой работать?

Старичок, не торопясь, вынул из ствола запачканные орудийным салом пальцы, обтер их о шаровары и сказал:

— Не способен. У нас иные были, и к чему у ней под низом труба торчит, в толк не возьму… На хвосте упор… К чему? Эдак как же она при выстреле откатываться будет…

И вот тут вступил в разговор пушкарь помоложе, к радости всех, оказавшийся действительно специалистом.

— А ей, Терентий Кузьмич, и откатываться не надо, — сказал он старому пушкарю. — На то к ней и противуоткатные приспособления прилажены. Это правда, бывали раньше до японской войны пушки, что при каждом выстреле назад катились и солдаты их имали, чтобы на место наладить, а это иная. Она, сколько ни стреляй, не шелохнется, только тело орудия, иначе говоря, ствол по ней взад-вперед ползает. Ей отдача не при чем, на то приспособления — труба, сошник для упору да еще резиновые буфера…

— Видать, ты знаток! — весело воскликнул Фома. — Зараз тебя в партизаны запишем, а мы все под твою команду артиллеристами…

— Не мешай, Нехватов, — остановил Фому Никита. (Он уже чувствовал себя командиром.) — Коли отец эту пушку знает, он нам все о ней расскажет, а мы у него поучимся.

— Знаю, — сказал пушкарь и одернул черную суконную ополчанку с сохранившимися еще на воротнике желтыми, но уже давно выцветшими петлицами. — При ней канониром службу служил.

— Ну, значит, к делу, — сказал Никита. — Рассказывай, а мы слушать будем.

Отставной канонир приободрился, снова одернул гимнастерку, взял почему-то руки по швам, и лицо его вдруг потеряло всякое выражение и как бы окаменело.

— Перед нами легкая полевая скорострельная трехдюймовая пушка образца 1900 года, — деревянным голосом и очень громко начал чеканить он слова, когда-то вызубренные на занятиях с вахмистром. — Сия пушка состоит из двух главных частей: тела орудия с замком и лафета с ходом… — Он дотронулся до колеса, обтянутого толстым шинным железом, и, от этого прикосновения вдруг вспомнив весь устав сразу, заговорил так быстро, точно под гору понесся сломя голову. Он рассказал, что тело орудия делится на казенную, дульную и среднюю части; что креплено оно стальными кольцами и имеет 24 нареза постоянной крутизны; что если подкопать землю под сошником, то пушка может стрелять на 8 верст, что каждое деление прицела увеличивает дальность полета снаряда на 20 саженей, и еще много такого, чего слушатели, конечно, запомнить сразу не могли. Так без передышки рассказывая все, что знал, отставной канонир добрался наконец до лафета, заглянул между станин, и вдруг лицо его приняло снова осмысленное выражение, ожило, брови поползли вверх, и уже не деревянным, а живым голосом он сказал:

— Э-э-э, да она и не пригодна вовсе, действовать не может.

— Как так не пригодна? — возмутился Фома. — Как так действовать не может? Для чего же тогда ты нам весь свой псалтырь читал, а мы, дураки, слушали?

— Очень просто не пригодна, — сказал пушкарь. — Резиновых буферов не хватает, а без них куда стрелишь? Телу орудия сорвет, и с концом…

Все столпились у лафета и все заглядывали за станины. Там на стальном стержне действительно были надеты каучуковые буфера, круглые, как маленькие игрушечные бочоночки, и действительно нескольких буферов не хватало. Во многих местах стальной стержень был оголен.

— А сколько их должно быть, буферов-то? — спросил Фома.

Пушкарь замялся. Когда он по уставу рассказывал о пушке все подряд — было просто; теперь, как назло, количество буферов вылетело из головы.

— Да оно само покажет, — нерешительно проговорил он соображая. — Сплошь они стержень покрыть должны… Однако тридцать шесть… До самого края они должны хватить, до сцепления со стволом. Ствол-то как откатываться при выстреле зачнет, их сжимать станет, а они его — тормозить, назад пихать… Вот он, ствол-то, как на салазках и ездит туды-сюды…

Все замолчали и озадаченно глядели на пушку.

— А если деревянные вставить? — вдруг спросил Фома.

Пушкарь насторожился.

— Кого это?

— Деревянные, говорю, промеж резиновых вставить, — сказал Фома.

Пушкарь удивленно поднял брови, потом задумался, потом усмехнулся.

— Деревянные. Да ты, паря, в уме? Где же они, деревянные, против такой силы выдюжат? Да их первым выстрелом в пыль-копоть истолчит, а ствол сорвет.

— Не сорвет, — упрямо сказал Фома. — Ядреную березку подобрать — выдюжит. Ты то в голову возьми, много ли их, деревянных буферов, будет? Разве пятая часть какая. Они только для упора, а работать резиновые будут, их маленько больше сжимать станет.

И тут все заспорили. Спорил старый пушкарь Терентий Кузьмич, спорил отставной канонир, спорил Фома Нехватов, спорили все партизаны и все сельские казаки, плотным кольцом обступившие пушку. Одни говорили, что «выдюжит», другие — что «не выдюжит», но большинство было на стороне Фомы — уж больно хотелось всем, чтобы пушка могла стрелять по японцам. Ввязалась в мужской спор даже одна старушка-поминальщица. Всю свою жизнь она кого-нибудь учила: то сыновей и дочерей, то внуков и внучек, то правнуков и правнучек, то снох, а то и мужа, если ему не хотелось ссориться, скучно было возражать ей и он молчал — не утерпела она и теперь, чтобы не поучить партизан, которые, кстати сказать, были не старше ее внуков и все казались ей еще подростками, разве что из баловства отпустившими усы и бороды.

— Чисто сдурел парень-то, глядите, — сказала она, сердито взглянув на Фому. —