Этакую беду придумал… Да где же такую страсть березкой удержать. Да она как ахнет… Тьфу ты, господи… И кого он знат, никого он не знат, а еще со стариками спорит…

Никто старушку не поддержал, но никто с ней и не поспорил — из-за уважения к ее летам и снисходя к женской слабости обязательно кого-нибудь поучить и непременно вставить в спор свое хоть и пустое слово.

И старушка обиделась.

— Тьфу ты, господи… — еще раз сказала она, обтерла кончиком шали губы и пошла на «божью ниву» поминать покойников, пошла, приподняв подол и осторожно обходя сверкающие под солнцем лужицы.

Никита молча слушал горячий спор партизан и думал, что делать с пушкой, хозяином которой он считал себя теперь. Предложение Фомы было очень заманчиво, но не сорвет ли действительно ствол при выстреле? Наконец Никита решился рискнуть.

— Испробуем, — сказал он. — Не в обозе же нам ее грузом за собой возить. Сорвет — так сорвет, большого убытка не будет…

— Вали, ребята, за березкой на погост да за топором! — крикнул Фома, и все разом засуетились и немедленно нашлось с десяток мастеров, предложивших свои услуги.

И не успел еще Никита распределить между своими молодыми артиллеристами обязанности по ремонту пушки, как с погоста приволокли молоденькую березку, а у Фомы в руках откуда ни возьмись появился столярный топорик с крутым носком и широкой лопастью. Отставной канонир, недавний противник деревянных буферов, добыл где-то коловорот и подбирал «перо» по толщине стержня. Кузнец да два слесаря вынимали из станин накатник, и с длинного стержня на землю падали продолговатые, как черные груши, каучуковые буфера.

Фома, как музыкант, проверяющий настройку скрипки, склонил голову над топориком и, словно натянутую струну, пробовал пальцем острое лезвие, прислушиваясь к едва уловимому пению металла. Потом он на самый затылок задрал шапку, поплевал в ладони и подошел к уже очищенному от ветвей стволу березы. Приглядевшись и примерившись, он присел на корточки и взмахнул топором. Он держал его в одной руке и, казалось, играл им, а топор сам взлетал и сам падал, высекая вместе с розоватой мелкой щепой звенящий звук.

Работа спорилась. В кружок черных каучуковых буферов на земле то и дело падали такие же, как в одной форме отлитые, белые березовые буфера. И слесарь Агафон, надевающий на стержень черные «груши» вперемежку с белыми, покачивал головой и приговаривал:

— Но, паря, и мастер Фома. У него не глаз, а ватерпас… На станке чище не сработаешь…

И когда все буфера были надеты на стержень, а стержень снова поставлен на свое место между станинами, Никита позади услышал голос незаметно подошедшего Полунина.

— Ну, командир батареи, как твоя артиллерия?

— Ремонтируем, — сказал Никита, обернулся и рядом с Полуниным увидел Лукина. — Тут буферов каучуковых не хватало, деревянные поставили. Да вот многие сомневаются, выдержат ли…

Полунин наклонился над станинами и, посмотрев на пегий накатник, сразу понял нехитрый замысел Нехватова.

— А ведь, пожалуй, выдержит, — сказал он и обернулся к Лукину.

Лукин тоже посмотрел на накатник.

— Прилажены, как тут и были, — сказал слесарь Агафон.

Фома стоял в сторонке и безразлично поглядывал на пушку, словно не имел к ней никакого отношения и не он ее ремонтировал.

— Только выстрелом проверить можно, — сказал Никита. — Выкатить в поле и выстрелить.

— Я за это, — сказал Лукин. — Но осторожно надо, чтобы никого не поранить.

И тут опять пришло время показать свои знания отставному канониру.

— А это на высокий разрыв можно, товарищ командир, — сказал он, выступив вперед и беря руки по швам. — В передке шрапнель есть. Можно так наладить, что под самыми облаками лопнет и без последствия…

— Испробуем, — сказал Полунин. — Вызывайте лошадей. Отвезем ее к околице за погост.

— К чему тут лошадей вызывать, товарищ командир. Мы ее мигом на руках укатим, — послышались нетерпеливые голоса. Еще не дождавшись разрешения Полунина, и партизаны и казаки окружили пушку и, ухватившись кто за дубовые спицы колес, кто за лафет, кто за щит, покатили ее по дороге к погосту.

Позади шел отставной канонир в черной ополчанке и нес на руках, как ребенка, трехдюймовую шрапнель в блестящей латунной гильзе.

И вся толпа казаков, переговариваясь и пересмеиваясь, повалила за пушкой к погосту.

Пушку выкатили за поскотину на бугор и повернули в сторону пустыря с тщедушными сосенками. Осенью и весной этот пустырь превращался в топкое болото, и ни прохода, ни проезда через него не было.

Толпа провожающих пушку отхлынула. При пушке остались только Фома, Никита да канонир в ополчанке.

Фома привязал к вытяжному шнуру длинную бечеву и отошел от пушки назад шагов на десять, чтобы оберечь себя от ствола, если тот сорвется при выстреле. Отставной канонир помудрил минуту над прицелом, потом над снарядом, и пушка была заряжена.

— Готово, — сказал Никита, отойдя вместе с отставным канониром в сторонку, и впился глазами в высоко поднятый ствол.

Наступила тишина, и в этой тишине громко и отчетливо прозвучал голос Полунина.

— Огонь!

«Сорвет или не сорвет», — не успел подумать Никита, как пушка вздрогнула, грянул удар выстрела, затуманился воздух перед дулом и, словно поддавшись сильному рывку Фомы, ствол скользнул назад, на мгновение навис над станинами лафета, но не сорвался, а стал снова медленно подниматься вверх.

— Выдержали! — крикнул Никита и бросился к пушке.

Из толпы казаков выскочили мальчишки.

— Стрель, дяденька, еще раз стрель! — кричали они. — Эк, здорово бахнуло…

Но вдруг мальчишки остановились и, как по команде, подняли головы к небу. Там в весенней синеве раздался непонятный звук, будто кто-то ударил в бубен.

— Гляди, гляди… — закричали