За месяц до катастрофы подсудимому были вверены для отсылкипо почте три тысячи рублей госпожою Верховцевой, но вопрос: справедливо ли, чтобыли вверены с таким позором и с таким унижением, как провозглашено былодавеча? В первом показании о том же предмете у госпожи Верховцевой выходило нетак, совершенно не так; во втором же показании мы слышали лишь крики озлобления,отмщения, крики долго таившейся ненависти. Но уж одно то, что свидетельница разв первом показании своем показала неверно, дает право нам заключить, что ивторое показание могло быть неверно. Обвинитель «не хочет, не смеет» (егослова) дотрогиваться до этого романа. Ну и пусть, я тоже не станудотрогиваться, но, однако, позволю себе лишь заметить, что если чистая ивысоконравственная особа, какова бесспорно и есть высокоуважаемая госпожаВерховцева, если такая особа, говорю я, позволяет себе вдруг, разом, на суде,изменить первое свое показание, с прямою целью погубить подсудимого, то ясно ито, что это показание ее было сделано не беспристрастно, не хладнокровно.Неужели же у нас отнимут право заключить, что отомщавшая женщина могла многоепреувеличить? Да, именно преувеличить тот стыд и позор, с которым были еюпредложены деньги. Напротив, они были предложены именно так, что их еще можнобыло принять, особенно такому легкомысленному человеку, как наш подсудимый.Главное, он имел тогда в виду скорое получение от отца этих должных ему порасчету трех тысяч. Это легкомысленно, но именно по легкомыслию своему он и былтвердо уверен, что тот их выдаст ему, что он их получит и, стало быть, всегдаможет отправить вверенные ему госпожою Верховцевой деньги по почте ирасквитаться с долгом. Но обвинитель ни за что не хочет допустить, что он мог втот же день, в день обвинения, отделить из полученных денег половину и зашить владонку: «не таков, дескать, это характер, не мог иметь таких чувств». Но ведьсами же вы кричали, что широк Карамазов, сами же вы кричали про две крайниебездны, которые может созерцать Карамазов. Карамазов именно такая натура о двухсторонах, о двух безднах, что при самой безудержной потребности кутежа можетостановиться, если что-нибудь его поразит с другой стороны. А ведь другая-тосторона – любовь, именно вот эта новая загоревшаяся тогда как порох любовь, ана эту любовь нужны деньги, и нужнее, о! гораздо нужнее, чем даже на кутеж сэтою самою возлюбленною. Скажет она ему: «Твоя, не хочу Федора Павловича», и онсхватит ее и увезет – так было бы на что увезти. Это ведь важнее кутежа.Карамазову ль этого не понять? Да он именно этим и болен был, этою заботой, –что ж невероятного, что он отделил эти деньги и припрятал на всякий случай? Новот, однако, время уходит, а Федор Павлович трех тысяч подсудимому не выдает,напротив, слышно, что определил их именно на то, чтобы сманить ими его жевозлюбленную. «Если не отдаст Федор Павлович, – думает он, – то ведь я передКатериной Ивановной выйду вором». И вот у него рождается мысль, что эти жеполторы тысячи, которые он продолжает носить на себе в этой ладонке, он придет,положит пред госпожою Верховцевой и скажет ей: «Я подлец, но не вор». И вот,стало быть, уже двойная причина хранить эти полторы тысячи как зеницу ока,отнюдь не расшивать ладонку и не отколупывать по сту рублей. Отчего откажете выподсудимому в чувстве чести? Нет, чувство чести в нем есть, положимнеправильное, положим весьма часто ошибочное, но оно есть, есть до страсти, ион доказал это. Но вот, однако же, дело усложняется, мучения ревности достигаютвысшей степени, и все те же, все прежние два вопроса обрисовываются всемучительнее и мучительнее в воспаленном мозгу подсудимого: «Отдам КатеринеИвановне: на какие же средства увезу я Грушеньку?» Если он безумствовал так, инапивался, и бушевал по трактирам во весь этот месяц, то это именно, можетбыть, потому, что самому было горько, невмочь переносить. Эти два вопроса дотого наконец обострились, что довели его наконец до отчаяния. Он послал былосвоего младшего брата к отцу просить у него эти три тысячи в последний раз, но,не дождавшись ответа, ворвался сам и кончил тем, что избил старика присвидетелях. После этого получить, значит, уже не у кого, избитый отец не даст.В тот же день вечером он бьет себя по груди, именно по верхней части груди, гдеэта ладонка, и клянется брату, что у него есть средство не быть подлецом, ночто все-таки он останется подлецом, ибо предвидит, что не воспользуетсясредством, не хватит силы душевной, не хватит характера. Почему, почемуобвинение не верит показанию Алексея Карамазова, данному так чисто, такискренно, неподготовленно и правдоподобно? Почему, напротив, заставляет меняверить деньгам в какой-то расщелине, в подвалах Удольфского замка? В тот же вечер,после разговора с братом, подсудимый пишет это роковое письмо, и вот это-тописьмо и есть самое главное, самое колоссальное уличение подсудимого в грабеже!«Буду просить у всех людей, а не дадут люди, убью отца и возьму у него подтюфяком, в пакете с розовою ленточкой, только бы уехал Иван» – полная-депрограмма убийства, как же не он? «Совершилось по написанному!» – восклицаетобвинение. Но, во-первых, письмо пьяное и написано в страшном раздражении;во-вторых, опять-таки о пакете он пишет со слов Смердякова, потому что сампакета не видал, а в-третьих, написано-то оно написано, но совершилось ли понаписанному, это чем доказать? Достал ли подсудимый пакет под подушкой, нашелли деньги, существовали ли они даже? Да и за деньгами ли подсудимый побежал,припомните, припомните! Он побежал сломя голову не грабить, а лишь узнать, гдеона, эта женщина, его сокрушившая, – не по программе, стало быть, не понаписанному он побежал, то есть не для обдуманного грабежа, а побежал внезапно,нечаянно, в ревнивом бешенстве! «Да, скажут, но все-таки, прибежав и убив,захватил и деньги». Да, наконец, убил ли он еще или нет? Обвинение в грабеже яотвергаю с негодованием: нельзя обвинять в грабеже, если нельзя указать сточностью, что именно ограблено, это аксиома! Но убил ли еще он, без грабежа-тоубил ли? Это-то доказано ли? Уж не роман ли и это?»

«Позвольте, господа присяжные, тут жизнь человеческая, инадо быть осторожнее. Мы слышали, как обвинение само засвидетельствовало, чтодо самого последнего дня, до сегодня, до дня суда, колебалось обвинитьподсудимого в полной и совершенной преднамеренности убийства, колебалось досамого этого рокового „пьяного“ письма, представленного сегодня суду.„Совершилось как по писаному!“ Но опять-таки повторяю: он побежал к ней, заней, единственно только узнать, где она. Ведь это факт непреложный. Случись онадома, он никуда бы не побежал, а остался при ней и не сдержал бы того, что вписьме обещал. Он побежал нечаянно и внезапно, а о „пьяном“ письме своем он,может быть, вовсе тогда и не помнил. „Захватил, дескать, пестик“ – и помните,как из этого одного пестика нам вывели целую психологию: почему-де он долженбыл принять этот пестик за оружие, схватить его как оружие, и проч., и проч.Тут мне приходит в голову одна самая обыкновенная мысль: ну что, если б этотпестик лежал не на виду, не на полке, с которой схватил его подсудимый, а былприбран в шкаф? – ведь подсудимому не мелькнул бы он тогда в глаза, и он быубежал без оружия, с пустыми руками, и вот, может быть, никого бы тогда и неубил. Каким же образом я могу заключать о пестике как о доказательствевооружения и преднамерения? Да, но он кричал по трактирам, что убьет отца, а задва дня, в тот вечер, когда написал свое пьяное письмо, был тих и поссорился втрактире лишь с одним только купеческим приказчиком, „потому-де, что Карамазовне мог не поссориться“. А я отвечу на это, что уж если замыслил такое убийство,да еще по плану, по написанному, то уж наверно бы не поссорился и сприказчиком, да, может быть, и в трактир не зашел бы вовсе, потому что душа,замыслившая такое дело, ищет тишины и стушевки, ищет исчезновения, чтобы невидали, чтобы не слыхали: „Забудьте-де обо мне, если можете“, и это не порасчету только, а по инстинкту. Господа присяжные, психология о двух концах, имы тоже умеем понимать психологию. Что же до всех этих трактирных криков вовесь этот месяц, то мало ли раз кричат дети али пьяные гуляки, выходя изкабаков и ссорясь друг с другом: „Я убью тебя“, но ведь не убивают же. Да и самоеэто роковое письмо – ну не пьяное ли оно раздражение тоже, не крик ли из кабакавыходящего: убью, дескать, всех вас убью! Почему не так, почему не могло бытьтак? Почему это письмо роковое, почему, напротив, оно не смешное? А вот именнопотому, что найден труп убитого отца, потому что свидетель видел подсудимого всаду, вооруженного и убегающего, и сам был повержен им, стало быть, исовершилось все по написанному, а потому и письмо не смешное, а роковое. СлаваБогу, мы дошли до точки: „коли был в саду, значит, он и убил“. Этими двумясловечками: коли был, так уж непременно и значит, все исчерпывается, всеобвинение – «был, так и значит». А если не значит, хотя бы и был? О, ясогласен, что совокупность фактов, совпадение фактов действительно довольнокрасноречивы. Но рассмотрите, однако, все эти факты отдельно, не внушаясь ихсовокупностью: почему, например, обвинение ни за что не хочет допуститьправдивости показания подсудимого, что он убежал от отцова окошка? Вспомнитедаже сарказмы, в которые пускается здесь обвинение насчет почтительности и«благочестивых» чувств, вдруг обуявших убийцу. А что, если и в самом деле тутбыло нечто подобное, то есть хоть не почтительность чувств, но благочестивостьчувств? «Должно быть, мать за меня замолила в эту минуту», – показывает наследствии подсудимый, и вот он убежал, чуть лишь уверился, что Светловой у отцав доме нет. «Но он не мог увериться чрез окно», – возражает нам обвинение. Апочему же не мог? Ведь окно отворилось же на поданные подсудимым знаки. Тутмогло быть произнесено одно какое-нибудь такое слово Федором Павловичем, могвырваться какой-нибудь такой крик – и подсудимый мог вдруг удостовериться, чтоСветловой тут нет. Почему непременно предполагать так, как мы воображаем, какпредположили воображать? В действительности может мелькнуть тысяча вещей,ускользающих от наблюдения самого тонкого романиста. «Да, но Григорий виделдверь отворенною, а стало быть, подсудимый был в доме наверно, а стало быть, иубил». Об этой двери, господа присяжные… Видите ли, об отворенной этой дверисвидетельствует лишь одно лицо, бывшее, однако, в то время в таком состояниисамо, что… Но пусть, пусть была дверь отворена, пусть подсудимый отперся,солгал из чувства самозащиты, столь понятного в его положении, пусть, пусть онпроник в дом, был в доме – ну и что же, почему же непременно коли был, то иубил? Он мог ворваться, пробежать по комнатам, мог оттолкнуть отца, мог дажеударить отца, но, удостоверившись, что Светловой нет у него, убежал, радуясь,что ее нет и что убежал, отца не убив. Именно потому, может быть, и соскочилчерез минуту с забора к поверженному им в азарте Григорию, что в состоянии былощущать чувство чистое, чувство сострадания и жалости, потому что убежал отискушения убить отца, потому что ощущал в себе сердце чистое и радость, что неубил отца. Красноречиво до ужаса описывает нам обвинитель страшное состояниеподсудимого в селе Мокром, когда любовь вновь открылась ему, зовя его в новуюжизнь, и когда ему уже нельзя было любить, потому что сзади был окровавленный трупотца его, а за трупом казнь. И однако же, обвинитель все-таки допустил любовь,которую и объяснил по своей психологии: «Пьяное, дескать, состояние,преступника везут на казнь, еще долго ждать, и проч., и проч.». Но не другое ливы создали лицо, господин обвинитель, опять-таки спрашиваю? Так ли, так ли груби бездушен подсудимый, что мог еще думать в тот момент о любви и о вилянии предсудом, если бы действительно на нем была кровь отца? Нет, нет и нет! Только чтооткрылось, что она его любит, зовет с собою, сулит ему новое счастье, – о,клянусь, он должен был тогда почувствовать двойную, тройную потребность убитьсебя и убил бы себя непременно, если бы сзади его лежал труп отца! О нет, незабыл бы, где лежат его пистолеты! Я знаю подсудимого: дикая, деревяннаябессердечность, взведенная на него обвинением, несовместна с его характером. Онбы убил себя, это наверно; он не убил себя именно потому, что «мать замолила онем», и сердце его было неповинно в крови отца. Он мучился, он горевал в туночь в Мокром лишь о поверженном старике Григории и молил про себя Бога, чтобыстарик встал и очнулся, чтоб удар его был несмертелен и миновала бы казнь занего. Почему не принять такое толкование событий? Какое мы имеем твердоедоказательство, что подсудимый нам лжет? А вот труп-то отца, укажут нам тотчасже снова: он выбежал, он не убил, ну так кто же убил старика?