Так начал защитник и вдруг возгласил:

«Господа присяжные заседатели, я здесь человек свежий. Всевпечатления легли на меня непредвзято. Подсудимый, буйный характером иразнузданный, не обидел меня предварительно, как сотню, может быть, лиц в этомгороде, отчего многие и предупреждены против него заранее. Конечно, и ясознаюсь, что нравственное чувство здешнего общества возбуждено справедливо:подсудимый буен и необуздан. В здешнем обществе его, однако же, принимали, дажев семействе высокоталантливого обвинителя он был обласкан. (Nota bene. При этихсловах в публике раздались два-три смешка, хотя и быстро подавленные, но всемизамеченные. Всем у нас было известно, что прокурор допускал к себе Митю противволи, потому единственно, что его почему-то находила любопытным прокурорша –дама в высшей степени добродетельная и почтенная, но фантастическая исвоенравная и любившая в некоторых случаях, преимущественно в мелочах,оппонировать своему супругу. Митя, впрочем, посещал их дом довольно редко.) Темне менее я осмелюсь допустить, – продолжал защитник, – что даже и в такомнезависимом уме и справедливом характере, как у моего оппонента, моглосоставиться против моего несчастного клиента некоторое ошибочное предубеждение.О, это так натурально: несчастный слишком заслужил, чтобы к нему относились дажес предубеждением. Оскорбленное же нравственное и, еще пуще того, эстетическоечувство иногда бывает неумолимо. Конечно, в высокоталантливой обвинительнойречи мы услышали все строгий анализ характера и поступков подсудимого, строгоекритическое отношение к делу, а главное, выставлены были такие психологическиеглубины для объяснения нам сути дела, что проникновение в эти глубины не моглобы вовсе состояться при сколько-нибудь намеренно и злостно предубежденномотношении к личности подсудимого. Но ведь есть вещи, которые даже хуже, дажегибельнее в подобных случаях, чем самое злостное и преднамеренное отношение кделу. Именно, если нас, например, обуяет некоторая, так сказать, художественнаяигра, потребность художественного творчества, так сказать, создания романа,особенно при богатстве психологических даров, которыми Бог оделил нашиспособности. Еще в Петербурге, еще только собираясь сюда, я был предварен – даи сам знал безо всякого предварения, что встречу здесь оппонентом глубокого итончайшего психолога, давно уже заслужившего этим качеством своим некоторуюособливую славу в нашем молодом еще юридическом мире. Но ведь психология,господа, хоть и глубокая вещь, а все-таки похожа на палку о двух концах (смешокв публике). О, вы, конечно, простите мне тривиальное сравнение мое; я слишкомкрасноречиво говорить не мастер. Но вот, однако же, пример – беру первыйпопавшийся из речи обвинителя. Подсудимый, ночью, в саду, убегая, перелезаетчерез забор и повергает медным пестом вцепившегося в его ногу лакея. Затемтотчас же соскакивает обратно в сад и целых пять минут хлопочет надповерженным, стараясь угадать: убил он его или нет? И вот обвинитель ни за чтоне хочет поверить в справедливость показания подсудимого, что соскочил он кстарику Григорию из жалости. „Нет, дескать, может ли быть такаячувствительность в такую минуту; это-де неестественно, а соскочил он именно длятого, чтоб убедиться: жив или убит единственный свидетель его злодеяния, астало быть, тем и засвидетельствовал, что он совершил это злодеяние, так как немог соскочить в сад по какому-нибудь другому поводу, влечению или чувству“. Вотпсихология; но возьмем ту же самую психологию и приложим ее к делу, но только сдругого конца, и выйдет совсем не менее правдоподобно. Убийца соскакивает внизиз предосторожности, чтоб убедиться, жив или нет свидетель, а между тем толькочто оставил в кабинете убитого им отца своего, по свидетельству самого жеобвинителя, колоссальную на себя улику в виде разорванного пакета, на которомбыло написано, что в нем лежали три тысячи. „Ведь унеси он этот пакет с собою,то никто бы и не узнал в целом мире, что был и существовал пакет, а в немденьги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“. Это изречениесамого обвинителя. Ну так на одно, видите ли, не хватило предосторожности,потерялся человек, испугался и убежал, оставив на полу улику, а как вот минутыдве спустя ударил и убил другого человека, то тут сейчас же является самоебессердечное и расчетливое чувство предосторожности к нашим услугам. Но пусть,пусть это так и было: в том-то де и тонкость психологии, что при такихобстоятельствах я сейчас же кровожаден и зорок, как кавказский орел, а вследующую минуту слеп и робок, как ничтожный крот. Но если уж я так кровожадени жестоко расчетлив, что, убив, соскочил лишь для того, чтобы посмотреть, живли на меня свидетель или нет, то к чему бы, кажется, возиться над этою новоюжертвою моей целых пять минут, да еще нажить, пожалуй, новых свидетелей? К чемумочить платок, обтирая кровь с головы поверженного, с тем чтобы платок этотпослужил потом против меня же уликой? Нет, если мы уж так расчетливы ижестокосерды, то не лучше ли бы было, соскочив, просто огорошить поверженногослугу тем же самым пестом еще и еще раз по голове, чтоб уж убить егоокончательно и, искоренив свидетеля, снять с сердца всякую заботу? И наконец, ясоскакиваю, чтобы проверить, жив или нет на меня свидетель, и тут же на дорожкеоставляю другого свидетеля, именно этот самый пестик, который я захватил у двухженщин и которые обе всегда могут признать потом этот пестик за свой изасвидетельствовать, что это я у них его захватил. И не то что забыл его надорожке, обронил в рассеянности, в потерянности: нет, мы именно отбросили нашеоружие, потому что нашли его шагах в пятнадцати от того места, где был поверженГригорий. Спрашивается, для чего же мы так сделали? А вот именно потому исделали, что нам горько стало, что мы человека убили, старого слугу, а потому вдосаде, с проклятием и отбросили пестик, как оружие убийства, иначе быть немогло, для чего же его было бросать с такого размаху? Если же моглипочувствовать боль и жалость, что человека убили, то, конечно, уж потому, чтоотца не убили: убив отца, не соскочили бы к другому поверженному из жалости,тогда уже было бы иное чувство, не до жалости бы было тогда, а до самоспасения,и это, конечно, так. Напротив, повторяю, размозжили бы ему череп окончательно,а не возились бы с ним пять минут. Явилось место жалости и доброму чувствуименно потому, что была пред тем чиста совесть. Вот, стало быть, другая ужпсихология. Я ведь нарочно, господа присяжные, прибегнул теперь сам кпсихологии, чтобы наглядно показать, что из нее можно вывесть все что угодно.Все дело, в каких она руках. Психология подзывает на роман даже самых серьезныхлюдей, и это совершенно невольно. Я говорю про излишнюю психологию, господаприсяжные, про некоторое злоупотребление ею».

Здесь опять послышались одобрительные смешки в публике, ивсе по адресу прокурора. Не буду приводить всей речи защитника в подробности,возьму только некоторые из нее места, некоторые главнейшие пункты.

Был один пункт, даже всех поразивший в речи защитника, аименно полное отрицание существования этих роковых трех тысяч рублей, а сталобыть, и возможности их грабежа.

«Господа присяжные заседатели, – приступил защитник, – внастоящем деле всякого свежего и непредубежденного человека поражает однахарактернейшая особенность, а именно: обвинение в грабеже и в то же времясовершенная невозможность фактически указать на то: что именно было ограблено?Ограблены, дескать, деньги, именно три тысячи – а существовали ли они в самомделе – этого никто не знает. Рассудите: во-первых, как мы узнали, что были тритысячи, и кто их видел? Видел их и указал на то, что они были уложены в пакет снадписью, один только слуга Смердяков. Он же сообщил о сем сведении еще докатастрофы подсудимому и его брату Ивану Федоровичу. Дано было тоже знатьгоспоже Светловой. Но все эти три лица сами этих денег, однако, не видали,видел опять-таки лишь Смердяков, но тут сам собою вопрос: если и правда, чтоони были и что видел их Смердяков, то когда он их видел в последний раз? А что,если барин эти деньги из-под постели вынул и опять положил в шкатулку, ему несказавши? Заметьте, по словам Смердякова, деньги лежали под постелью, подтюфяком; подсудимый должен был их вырвать из-под тюфяка, и однако же, постельбыла ничуть не помята, и об этом старательно записано в протокол. Как могподсудимый совсем-таки ничего не помять в постели и вдобавок с окровавленнымиеще руками не замарать свежайшего, тонкого постельного белья, которое нарочнона этот раз было постлано? Но скажут нам: а пакет-то на полу? Вот об этом-топакете и стоит поговорить. Давеча я был даже несколько удивлен:высокоталантливый обвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг сам – слышите,господа, сам – заявил про него в своей речи, именно в том месте, где онуказывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы этогопакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то никтобы и не узнал в целом мире, что был пакет, а в нем деньги, и что, стало быть,деньги были ограблены подсудимым“. Итак, единственно только этот разорванныйклочок бумаги с надписью, даже по признанию самого обвинителя, и послужил кобвинению подсудимого в грабеже, „иначе-де не узнал бы никто, что был грабеж, аможет быть, что были и деньги“. Но неужели одно то, что этот клочок валялся наполу, есть доказательство, что в нем были деньги и что деньги эти ограблены?„Но, отвечают, ведь видел их в пакете Смердяков“, но когда, когда он их видел впоследний раз, вот об чем я спрашиваю? Я говорил с Смердяковым, и он мнесказал, что видел их за два дня пред катастрофой! Но почему же я не могупредположить, например, хоть такое обстоятельство, что старик Федор Павлович,запершись дома, в нетерпеливом истерическом ожидании своей возлюбленной вдругвздумал бы, от нечего делать, вынуть пакет и его распечатать: „Что, дескать,пакет, еще, пожалуй, и не поверит, а как тридцать-то радужных в одной пачке ейпокажу, небось сильнее подействует, потекут слюнки“, – и вот он разрываетконверт, вынимает деньги, а конверт бросает на пол властной рукой хозяина и уж,конечно, не боясь никакой улики. Послушайте, господа присяжные, есть ли чтовозможнее такого предположения и такого факта? Почему это невозможно? Но ведьесли хоть что-нибудь подобное могло иметь место, то ведь тогда обвинение вграбеже само собою уничтожается: не было денег, не было, стало быть, и грабежа.Если пакет лежал на полу как улика, что в нем были деньги, то почему я не могуутверждать обратное, а именно, что пакет валялся на полу именно потому, что внем уже не было денег, взятых из него предварительно самим хозяином? „Да, нокуда ж в таком случае делись деньги, если их выбрал из пакета сам Федор Павлович,в его доме при обыске не нашли?“ Во-первых, в шкатулке у него часть денегнашли, а во-вторых, он мог вынуть их еще утром, даже еще накануне,распорядиться ими иначе, выдать их, отослать, изменить, наконец, свою мысль,свой план действий в самом основании и при этом совсем даже не найдя нужнымдокладываться об этом предварительно Смердякову? А ведь если существует хотя быдаже только возможность такого предположения, то как же можно столь настойчивои столь твердо обвинять подсудимого, что убийство совершено им для грабежа ичто действительно существовал грабеж? Ведь мы, таким образом, вступаем вобласть романов. Ведь если утверждать, что такая-то вещь ограблена, то надобноуказать эту вещь или по крайней мере доказать непреложно, что она существовала.А ее даже никто и не видал. Недавно в Петербурге один молодой человек, почтимальчик, восемнадцати лет, мелкий разносчик с лотка, вошел среди бела дня стопором в меняльную лавку и с необычайною, типическою дерзостью убил хозяиналавки и унес с собою тысячу пятьсот рублей денег. Часов через пять он быларестован, на нем, кроме пятнадцати рублей, которые он уже успел истратить,нашли все эти полторы тысячи. Кроме того, воротившийся после убийства в лавкуприказчик сообщил полиции не только об украденной сумме, но и из каких именноденег она состояла, то есть сколько было кредиток радужных, сколько синих,сколько красных, сколько золотых монет и каких именно, и вот на арестованномубийце именно такие же деньги и монеты и найдены. Вдобавок ко всему последовалополное и чистосердечное признание убийцы в том, что он убил и унес с собою этисамые деньги. Вот это, господа присяжные, я называю уликой! Вот тут уж я знаю,вижу, осязаю деньги и не могу сказать, что их нет или не было. Так ли внастоящем случае? А между тем ведь дело идет о жизни и смерти, о судьбечеловека. „Так, скажут, но ведь он в ту же ночь кутил, сорил деньгами, у негообнаружено полторы тысячи рублей – откуда же он взял их?“ Но ведь именнопотому, что обнаружено было всего только полторы тысячи, а другой половинысуммы ни за что не могли отыскать и обнаружить, именно тем и доказывается, чтоэти деньги могли быть совсем не те, совсем никогда не бывшие ни в каком пакете.По расчету времени (и уже строжайшему) дознано и доказано предварительным следствием,что подсудимый, выбежав от служанок к чиновнику Перхотину, домой не заходил, даи никуда не заходил, а затем все время был на людях, а стало быть, не моготделить от трех тысяч половины и куда-нибудь спрятать в городе. Вот именно этосоображение и было причиною предположения обвинителя, что деньги где-тоспрятаны в расщелине в селе Мокром. Да уж не в подвалах ли Удольфского замка,господа? Ну не фантастическое ли, не романическое ли это предположение. Изаметьте, ведь уничтожься только это одно предположение, то есть что спрятано вМокром, – и все обвинение в грабеже взлетает на воздух, ибо где же, куда жедевались тогда эти полторы тысячи? Каким чудом они могли исчезнуть, еслидоказано, что подсудимый никуда не заходил? И такими-то романами мы готовыпогубить жизнь человеческую! Скажут: „Все-таки он не умел объяснить, где взялэти полторы тысячи, которые на нем обнаружены, кроме того, все знали, что доэтой ночи у него не было денег“. А кто же это знал? Но подсудимый дал ясное итвердое показание о том, откуда взял деньги, и если хотите, господа присяжныезаседатели, если хотите, – никогда ничего не могло и не может быть вероятнееэтого показания и, кроме того, более совместного с характером и душойподсудимого. Обвинению понравился собственный роман: человек с слабою волей,решившийся взять три тысячи, столь позорно ему предложенные невестой его, немог, дескать, отделить половину и зашить ее в ладонку, напротив, если б изашил, то расшивал бы каждые два дня и отколупывал бы по сотне и таким образом извелбы все в один месяц. Вспомните, все это было изложено тоном, не терпящимникаких возражений. Ну а что, если дело происходило вовсе не так, а ну как высоздали роман, а в нем совсем другое лицо? В том-то и дело, что вы создалидругое лицо! Возразят, пожалуй: „Есть свидетели, что он прокутил в селе Мокромвсе эти три тысячи, взятые у госпожи Верховцевой, за месяц перед катастрофой,разом, как одну копейку, стало быть, не мог отделить от них половину“. Но ктоже эти свидетели? Степень достоверности этих свидетелей на суде ужеобнаружилась. Кроме того, в чужой руке ломоть всегда больше кажется. Наконец,никто из этих свидетелей денег этих сам не считал, а лишь судил на свой глаз.Ведь показал же свидетель Максимов, что у подсудимого было в руках двадцать тысяч.Видите, господа присяжные, так как психология о двух концах, то уж позвольтемне и тут другой конец приложить, и посмотрим, то ли выйдет.