Повторяю, тут вся логика обвинения: кто же убил, как не он?Некого, дескать, поставить вместо него. Господа присяжные заседатели, так лиэто? Впрямь ли, действительно ли уж так-таки совсем некого поставить? Мыслышали, как обвинение перечло по пальцам всех бывших и всех перебывавших в туночь в этом доме. Нашлось пять человек. Трое из них, я согласен, вполненевменяемы: это сам убитый, старик Григорий и жена его. Остаются, стало быть,подсудимый и Смердяков, и вот обвинитель с пафосом восклицает, что подсудимыйпотому указывает на Смердякова, что не на кого больше ему указать, что будь туткто-нибудь шестой, даже призрак какого-либо шестого, то подсудимый сам бытотчас бросил обвинять Смердякова, устыдившись сего, а показал бы на этогошестого. Но, господа присяжные, почему бы я не мог заключить совершеннообратно? Стоят двое: подсудимый и Смердяков – почему же мне не сказать, что выобвиняете моего клиента единственно потому, что вам некого обвинять? А некоголишь потому, что вы совершенно предвзято заранее исключили Смердякова извсякого подозрения. Да, правда, на Смердякова показывают лишь сам подсудимый,два брата его, Светлова, и только. Но ведь есть же и еще кое-кто изпоказывающих: это некоторое, хотя и неясное брожение в обществе какого-товопроса, какого-то подозрения, слышен какой-то неясный слух, чувствуется, чтосуществует какое-то ожидание. Наконец, свидетельствует и некотороесопоставление фактов, весьма характерное, хотя, признаюсь, и неопределенное:во-первых, этот припадок падучей болезни именно в день катастрофы, припадок,который так старательно принужден был почему-то защищать и отстаиватьобвинитель. Затем это внезапное самоубийство Смердякова накануне суда. Затем неменее внезапное показание старшего брата подсудимого, сегодня на суде, до сихпор верившего в виновность брата и вдруг приносящего деньги и тожепровозгласившего опять-таки имя Смердякова как убийцы! О, я вполне убежденвместе с судом и с прокуратурой, что Иван Карамазов – больной и в горячке, чтопоказание его действительно могло быть отчаянною попыткой, замышленною притомже в бреду, спасти брата, свалив на умершего. Но, однако же, все-такипроизнесено имя Смердякова, опять-таки как будто слышится что-то загадочное.Что-то как будто тут не договорено, господа присяжные, и не покончено. И, можетбыть, еще договорится. Но об этом пока оставим, это еще впереди. Суд решилдавеча продолжать заседание, но теперь пока, в ожидании, я бы мог кое-что,однако, заметить, например, по поводу характеристики покойного Смердякова,столь тонко и столь талантливо очерченной обвинителем. Но, удивляясь таланту,не могу, однако же, вполне согласиться с сущностью характеристики. Я был уСмердякова, я видел его и говорил с ним, он произвел на меня впечатление совсеминое. Здоровьем он был слаб, это правда, но характером, но сердцем – о нет, этововсе не столь слабый был человек, как заключило о нем обвинение. Особенно ненашел я в нем робости, той робости, которую так характерно описывал намобвинитель. Простодушия же в нем не было вовсе, напротив, я нашел страшнуюнедоверчивость, прячущуюся под наивностью, и ум, способный весьма многоесозерцать. О! обвинение слишком простодушно почло его слабоумным. На меня онпроизвел впечатление совершенно определенное: я ушел с убеждением, что существоэто решительно злобное, непомерно честолюбивое, мстительное и знойнозавистливое. Я собрал кой-какие сведения: он ненавидел происхождение свое,стыдился его и со скрежетом зубов припоминал, что «от Смердящей произошел». Кслуге Григорию и к жене его, бывшим благодетелями его детства, он былнепочтителен. Россию проклинал и над нею смеялся. Он мечтал уехать во Францию,с тем чтобы переделаться во француза. Он много и часто толковал еще прежде, чтона это недостает ему средств. Мне кажется, он никого не любил, кроме себя,уважал же себя до странности высоко. Просвещение видел в хорошем платье, вчистых манишках и в вычищенных сапогах. Считая себя сам (и на это есть факты) незаконнымсыном Федора Павловича, он мог ненавидеть свое положение сравнительно сзаконными детьми своего господина: им, дескать, все, а ему ничего, им всеправа, им наследство, а он только повар. Он поведал мне, что сам вместе сФедором Павловичем укладывал деньги в пакет. Назначение этой суммы, – суммы,которая могла бы составить его карьеру, – было, конечно, ему ненавистно. К томуже он увидал три тысячи рублей в светленьких радужных кредитках (я об этомнарочно спросил его). О, не показывайте никогда завистливому и самолюбивомучеловеку больших денег разом, а он в первый раз увидал такую сумму в однойруке. Впечатление радужной пачки могло болезненно отразиться в его воображении,на первый раз пока безо всяких последствий. Высокоталантливый обвинитель с необыкновенноютонкостью очертил нам все pro и contra предположения о возможности обвинитьСмердякова в убийстве и особенно спрашивал: для чего тому было притворяться впадучей? Да, но ведь он мог и не притворяться вовсе, припадок мог прийти совсемнатурально, но ведь мог же и пройти совсем натурально, и больной мог очнуться.Положим, не вылечиться, но все же когда-нибудь прийти в себя и очнуться, как ибывает в падучей. Обвинение спрашивает: где момент совершения Смердяковымубийства? Но указать этот момент чрезвычайно легко. Он мог очнуться и встать отглубокого сна (ибо он был только во сне: после припадков падучей болезни всегданападает глубокий сон) именно в то мгновение, когда старик Григорий, схватив заногу на заборе убегающего подсудимого, завопил на всю окрестность:«Отцеубивец!» Крик-то этот необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудитьСмердякова, сон которого к тому времени мог быть и не очень крепок: он,естественно, мог уже час тому как начать просыпаться. Встав с постели, онотправляется почти бессознательно и безо всякого намерения на крик, посмотреть,что такое. В его голове болезненный чад, соображение еще дремлет, но вот он всаду, подходит к освещенным окнам и слышит страшную весть от барина, который,конечно, ему обрадовался. Соображение разом загорается в голове его. Отиспуганного барина он узнает все подробности. И вот постепенно, в расстроенноми больном мозгу его созидается мысль – страшная, но соблазнительная инеотразимо логическая: убить, взять три тысячи денег и свалить все потом набарчонка: на кого же и подумают теперь, как не на барчонка, кого же могутобвинить, как не барчонка, все улики, он тут был? Страшная жажда денег, добычи,могла захватить ему дух, вместе с соображением о безнаказанности. О, этивнезапные и неотразимые порывы так часто приходят при случае и, главное,приходят внезапно таким убийцам, которые еще за минуту не знали, что захотятубить! И вот Смердяков мог войти к барину и исполнить свой план, чем, какиморужием, – а первым камнем, который он поднял в саду. Но для чего же, с какоюже целью? А три-то тысячи, ведь это карьера. О! я не противоречу себе: деньгимогли быть и существовать. И даже, может быть, Смердяков-то один и знал, где ихнайти, где именно они лежат у барина. «Ну, а обложка денег, а разорванный наполу пакет?» Давеча, когда обвинитель, говоря об этом пакете, изложилчрезвычайно тонкое соображение свое о том, что оставить его на полу мог именновор непривычный, именно такой, как Карамазов, а совсем уже не Смердяков,который бы ни за что не оставил на себя такую улику, – давеча, господаприсяжные, я, слушая, вдруг почувствовал, что слышу что-то чрезвычайнознакомое. И представьте себе, именно это самое соображение, эту догадку о том,как бы мог поступить Карамазов с пакетом, я уже слышал ровно за два дня до тогоот самого Смердякова, мало того, он даже тем поразил меня: мне именнопоказалось, что он фальшиво наивничает, забегает вперед, навязывает эту мысльмне, чтоб я сам вывел это самое соображение, и мне его как будто подсказывает.Не подсказал ли он это соображение и следствию? Не навязал ли его ивысокоталантливому обвинителю? Скажут: а старуха, жена Григория? Ведь она жеслышала, как больной подле нее стонал во всю ночь. Так, слышала, но ведьсоображение это чрезвычайно шаткое. Я знал одну даму, которая горькожаловалась, что ее всю ночь будила на дворе шавка и не давала ей спать. Иоднако, бедная собачонка, как известно стало, тявкнула всего только разадва-три во всю ночь. И это естественно; человек спит и вдруг слышит стон, онпросыпается в досаде, что его разбудили, но засыпает мгновенно снова. Часачерез два опять стон, опять просыпается и опять засыпает, наконец, еще разстон, и опять через два часа, всего в ночь раза три. Наутро спящий встает ижалуется, что кто-то всю ночь стонал и его беспрерывно будил. Но непременно таки должно ему показаться; промежутки сна, по два часа каждый, он проспал и непомнит, а запомнил лишь минуты своего пробуждения, вот ему и кажется, что егобудили всю ночь. Но почему, почему, восклицает обвинение, Смердяков непризнался в посмертной записке? «На одно-де хватило совести, а на другое нет».Но позвольте: совесть – это уже раскаяние, но раскаяния могло и не быть усамоубийцы, а было лишь отчаяние. Отчаяние и раскаяние – две вещи совершенноразличные. Отчаяние может быть злобное и непримиримое, и самоубийца, накладываяна себя руки, в этот момент мог вдвойне ненавидеть тех, кому всю жизньзавидовал. Господа присяжные заседатели, поберегитесь судебной ошибки! Чем, чемнеправдоподобно все то, что я вам сейчас представил и изобразил? Найдите ошибкув моем изложении, найдите невозможность, абсурд? Но если есть хотя теньвозможности, хотя тень правдоподобия в моих предположениях – удержитесь отприговора. А тут разве тень только? Клянусь всем священным, я вполне верю вмое, в представленное вам сейчас, толкование об убийстве. А главное, главное,меня смущает и выводит из себя все та же мысль, что изо всей массы фактов,нагроможденных обвинением на подсудимого, нет ни единого, хоть сколько-нибудьточного и неотразимого, а что гибнет несчастный единственно по совокупностиэтих фактов. Да, эта совокупность ужасна; эта кровь, эта с пальцев текущаякровь, белье в крови, эта темная ночь, оглашаемая воплем «отцеубивец!», икричащий, падающий с проломленною головой, а затем эта масса изречений,показаний, жестов, криков – о, это так влияет, так может подкупить убеждение,но ваше ли, господа присяжные заседатели, ваше ли убеждение подкупить может?Вспомните, вам дана необъятная власть, власть вязать и решить. Но чем сильнеевласть, тем страшнее ее приложение! Я ни на йоту не отступаю от сказанного мноюсейчас, но уж пусть, так и быть, пусть на минуту и я соглашусь с обвинением,что несчастный клиент мой обагрил свои руки в крови отца. Это толькопредположение, повторяю, я ни на миг не сомневаюсь в его невинности, но уж таки быть, предположу, что мой подсудимый виновен в отцеубийстве, но выслушайте,однако, мое слово, если бы даже я и допустил такое предположение. У меня лежитна сердце высказать вам еще нечто, ибо я предчувствую и в ваших сердцах и умахбольшую борьбу… Простите мне это слово, господа присяжные заседатели, о вашихсердцах и умах. Но я хочу быть правдивым и искренним до конца. Будем же всеискренни!..»