В этом месте защитника прервал довольно сильный аплодисмент.В самом деле, последние слова свои он произнес с такою искренне прозвучавшеюнотой, что все почувствовали, что, может быть, действительно ему есть чтосказать и что то, что он скажет сейчас, есть и самое важное. Но председатель,заслышав аплодисмент, громко пригрозил «очистить» залу суда, если еще разповторится «подобный случай». Все затихло, и Фетюкович начал каким-то новым,проникновенным голосом, совсем не тем, которым говорил до сих пор.

«Не совокупность только фактов губит моего клиента, господаприсяжные заседатели, – возгласил он, – нет, моего клиента губит,по-настоящему, один лишь факт: это – труп старика отца! Будь простое убийство,и вы при ничтожности, при бездоказательности, при фантастичности фактов, еслирассматривать каждый из них в отдельности, а не в совокупности, – отвергли быобвинение, по крайней мере усумнились бы губить судьбу человека по одному лишьпредубеждению против него, которое, увы, он так заслужил! Но тут не простоеубийство, а отцеубийство! Это импонирует, и до такой степени, что даже самаяничтожность и бездоказательность обвиняющих фактов становится уже не стольничтожною и не столь бездоказательною, и это в самом непредубежденном даже уме.Ну как оправдать такого подсудимого? А ну как он убил и уйдет ненаказанным –вот что чувствует каждый в сердце своем почти невольно, инстинктивно. Да,страшная вещь пролить кровь отца, – кровь родившего, кровь любившего, кровьжизни своей для меня не жалевшего, с детских лет моих моими болезнямиболевшего, всю жизнь за мое счастье страдавшего и лишь моими радостями, моимиуспехами жившего! О, убить такого отца – да это невозможно и помыслить! Господаприсяжные, что такое отец, настоящий отец, что это за слово такое великое,какая страшно великая идея в наименовании этом? Мы сейчас только указалиотчасти, что такое и чем должен быть истинный отец. В настоящем же деле,которым мы так все теперь заняты, которым болят наши души, – в настоящем делеотец, покойный Федор Павлович Карамазов, нисколько не подходил под то понятие оботце, которое сейчас сказалось нашему сердцу. Это беда. Да, действительно, инойотец похож на беду. Рассмотрим же эту беду поближе – ведь ничего не надобояться, господа присяжные, ввиду важности предстоящего решения. Мы дажеособенно не должны бояться теперь и, так сказать, отмахиваться от иной идеи,как дети или пугливые женщины, по счастливому выражению высокоталантливогообвинителя. Но в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник ещепрежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько развоскликнул: „Нет, я никому не дам защищать подсудимого, я не уступлю его защитузащитнику, приехавшему из Петербурга, – я обвинитель, я и защитник!“ Вот что оннесколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимыйцелые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов,полученных от единственного человека, приласкавшего его ребенком в родительскомдоме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не помнить, все эти двадцатьтри года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и впанталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктораГерценштубе. О господа присяжные, зачем нам рассматривать ближе эту „беду“,повторять то, что все уже знают! Что встретил мой клиент, приехав сюда к отцу?И зачем, зачем изображать моего клиента бесчувственным, эгоистом, чудовищем? Онбезудержен, он дик и буен, вот мы теперь его судим за это, а кто виноват всудьбе его, кто виноват, что при хороших наклонностях, при благородном чувствительномсердце он получил такое нелепое воспитание? Учил ли его кто-нибудь уму-разуму,просвещен ли он в науках, любил ли кто его хоть сколько-нибудь в его детстве?Мой клиент рос покровительством Божиим, то есть как дикий зверь. Он, можетбыть, жаждал увидеть отца после долголетней разлуки, он, может быть, тысячу разперед тем, вспоминая как сквозь сон свое детство, отгонял отвратительныепризраки, приснившиеся ему в его детстве, и всею душой жаждал оправдать иобнять отца своего! И что ж? Его встречают одними циническими насмешками,подозрительностью и крючкотворством из-за спорных денег; он слышит лишьразговоры и житейские правила, от которых воротит сердце, ежедневно „законьячком“, и, наконец, зрит отца, отбивающего у него, у сына, на его же сыновниеденьги, любовницу, – о господа присяжные, это отвратительно и жестоко! И этотже старик всем жалуется на непочтительность и жестокость сына, марает его вобществе, вредит ему, клевещет на него, скупает его долговые расписки, чтобыпосадить его в тюрьму! Господа присяжные, эти души, эти на вид жестокосердые,буйные и безудержные люди, как мой клиент, бывают, и это чаще всего,чрезвычайно нежны сердцем, только этого не выказывают. Не смейтесь, не смейтесьнад моею идеей! Талантливый обвинитель смеялся давеча над моим клиентомбезжалостно, выставляя, что он любит Шиллера, любит „прекрасное и высокое“. Ябы не стал над этим смеяться на его месте, на месте обвинителя! Да, эти сердца– о, дайте мне защитить эти сердца, столь редко и столь несправедливо понимаемые,– эти сердца весьма часто жаждут нежного, прекрасного и справедливого, и именнокак бы в контраст себе, своему буйству, своей жестокости, – жаждутбессознательно, и именно жаждут. Страстные и жестокие снаружи, они до мученияспособны полюбить, например, женщину, и непременно духовною и высшею любовью.Опять-таки не смейтесь надо мной: это именно так всего чаще бывает в этихнатурах! Они только не могут скрыть свою страстность, подчас очень грубую, –вот это и поражает, вот это и замечают, а внутри человека не видят. Напротив,все их страсти утоляются быстро, но около благородного, прекрасного существа,этот по-видимому грубый и жестокий человек ищет обновления, ищет возможностиисправиться, стать лучшим, сделаться высоким и честным – „высоким и прекрасным“,как ни осмеяно это слово! Давеча я сказал, что не позволю себе дотронуться доромана моего клиента с госпожою Верховцевой. Но, однако, полслова-то можносказать: мы слышали давеча не показание, а лишь крик исступленной и отмщающейженщины, и не ей, о, не ей укорять бы в измене, потому что она сама изменила!Если б имела хоть сколько-нибудь времени, чтоб одуматься, не дала бы она такогосвидетельства! О, не верьте ей, нет, не „изверг“ клиент мой, как она егоназывала! Распятый человеколюбец, собираясь на крест свой, говорил: „Аз есмьпастырь добрый, пастырь добрый полагает душу свою за овцы, да ни одна непогибнет…“ Не погубим и мы души человеческой! Я спрашивал сейчас: что такоеотец, и воскликнул, что это великое слово, драгоценное наименование. Но со словом,господа присяжные, надо обращаться честно, и я позволю назвать предметсобственным его словом, собственным наименованием: такой отец, как убитыйстарик Карамазов, не может и недостоин называться отцом. Любовь к отцу, неоправданная отцом, есть нелепость, есть невозможность. Нельзя создать любовь изничего, из ничего только Бог творит. „Отцы, не огорчайте детей своих“, – пишетиз пламенеющего любовью сердца своего апостол. Не ради моего клиента привожутеперь эти святые слова, я для всех отцов вспоминаю их. Кто мне дал эту власть,чтоб учить отцов? Никто. Но как человек и гражданин взываю – vivos voco![57] Мына земле недолго, мы делаем много дел дурных и говорим слов дурных. А потомубудем же все ловить удобную минуту совместного общения нашего, чтобы сказатьдруг другу и хорошее слово. Так и я: пока я на этом месте, я пользуюсь моеюминутой. Недаром эта трибуна дарована нам высшею волей – с нее слышит нас всяРоссия. Не для здешних только отцов говорю, а ко всем отцам восклицаю: «Отцы,не огорчайте детей своих!» Да исполним прежде сами завет Христов и тогда толькоразрешим себе спрашивать и с детей наших. Иначе мы не отцы, а враги детямнашим, а они не дети наши, а враги нам, и мы сами себе сделали их врагами! «Вню же меру мерите, возмерится и вам» – это не я уже говорю, это Евангелиепредписывает: мерить в ту меру, в которую и вам меряют. Как же винить детей,если они нам меряют в нашу меру? Недавно в Финляндии одна девица, служанка,была заподозрена, что она тайно родила ребенка. Стали следить за нею и начердаке дома, в углу за кирпичами, нашли ее сундук, про который никто не знал,его отперли и вынули из него трупик новорожденного и убитого ею младенца. В томже сундуке нашли два скелета уже рожденных прежде ею младенцев и ею же убитых вминуту рождения, в чем она и повинилась. Господа присяжные, это ли мать детейсвоих? Да, она их родила, но мать ли она им? Осмелится ли кто из нас произнестинад ней священное имя матери? Будем смелы, господа присяжные, будем дерзкидаже, мы даже обязаны быть таковыми в настоящую минуту и не бояться иных слов иидей, подобно московским купчихам, боящимся «металла» и «жупела». Нет, докажем,напротив, что прогресс последних лет коснулся и нашего развития и скажем прямо:родивший не есть еще отец, а отец есть – родивший и заслуживший. О, конечно,есть и другое значение, другое толкование слова «отец», требующее, чтоб отецмой, хотя бы и изверг, хотя бы и злодей своим детям, оставался бы все-таки моимотцом, потому только, что он родил меня. Но это значение уже, так сказать,мистическое, которое я не понимаю умом, а могу принять лишь верой, или, вернеесказать, на веру, подобно многому другому, чего не понимаю, но чему религияповелевает мне, однако же, верить. Но в таком случае это пусть и останется внеобласти действительной жизни. В области же действительной жизни, которая имеетне только свои права, но и сама налагает великие обязанности, – в этой областимы, если хотим быть гуманными, христианами наконец, мы должны и обязаныпроводить убеждения, лишь оправданные рассудком и опытом, проведенные чрезгорнило анализа, словом, действовать разумно, а не безумно, как во сне и вбреду, чтобы не нанести вреда человеку, чтобы не измучить и не погубитьчеловека. Вот, вот тогда это и будет настоящим христианским делом, не мистическимтолько, а разумным и уже истинно человеколюбивым делом…»