Тут Ипполит Кириллович развернул подробнейшую картину сборовМити, сцену у Перхотина, в лавке, с ямщиками. Он привел массу слов, изречений,жестов, всё подтвержденных свидетелями, – и картина страшно повлияла наубеждение слушателей. Главное, повлияла совокупность фактов. Виновность этогоисступленно мятущегося и уже не берегущего себя человека выставиласьнеотразимо. «Нечего уже ему было беречь себя, – говорил Ипполит Кириллович, –два-три раза он чуть-чуть было не сознался вполне, почти намекал и только развене договаривал (здесь следовали показания свидетелей). Даже ямщику в дорогекрикнул: „Знаешь ли, что ты убийцу везешь!“ Но договорить все-таки ему нельзябыло: надо было попасть сперва в село Мокрое и уже там закончить поэму. Но чтоже, однако, ожидает несчастного? Дело в том, что почти с первых же минут вМокром он видит и, наконец, постигает совершенно, что „бесспорный“ соперник егововсе, может быть, уж не так бесспорен и что поздравлений с новым счастьем изаздравного бокала от него не хотят и не принимают. Но вы уже знаете факты,господа присяжные, по судебному следствию. Торжество Карамазова над соперникомоказалось неоспоримым и тут – о, тут начался совсем уже новый фазис в его душе,и даже самый страшный фазис изо всех, какие пережила и еще переживет когда-либоэта душа! Положительно можно признать, господа присяжные, – воскликнул ИпполитКириллович, – что поруганная природа и преступное сердце – сами за себямстители полнее всякого земного правосудия! Мало того: правосудие и земнаяказнь даже облегчают казнь природы, даже необходимы душе преступника в этимоменты как спасение ее от отчаяния, ибо я и представить себе не могу тогоужаса и тех нравственных страданий Карамазова, когда он узнал, что она еголюбит, что для него отвергает своего „прежнего“ и „бесспорного“, что его, его,„Митю“, зовет с собою в обновленную жизнь, обещает ему счастье, и это когда же?Когда уже все для него покончено и когда уже ничего невозможно! Кстати, сделаювскользь одну весьма важную для нас заметку для пояснения настоящей сущноститогдашнего положения подсудимого: эта женщина, эта любовь его до самой этойпоследней минуты, до самого даже мига ареста, пребывала для него существомнедоступным, страстно желаемым, но недостижимым. Но почему, почему он незастрелился тогда же, почему оставил принятое намерение и даже забыл, где лежитего пистолет? А вот именно эта страстная жажда любви и надежда ее тогда же, тутже утолить и удержали его. В чаду пира он приковался к своей возлюбленной, тожевместе с ним пирующей, прелестной и обольстительной для него более, чемкогда-либо, – он не отходит от нее, любуется ею, исчезает пред нею. Этастрастная жажда даже могла на миг подавить не только страх ареста, но и самыеугрызения совести! На миг, о, только на миг! Я представляю себе тогдашнеесостояние души преступника в бесспорном рабском подчинении трем элементам,подавившим ее совершенно: во-первых, пьяное состояние, чад и гам, топот пляски,визг песен, и она, она, раскрасневшаяся от вина, поющая и пляшущая, пьяная исмеющаяся ему! Во-вторых, ободряющая отдаленная мечта о том, что роковаяразвязка еще далеко, по крайней мере не близко, – разве на другой только день,лишь наутро придут и возьмут его. Стало быть, несколько часов, это много,ужасно много! В несколько часов можно много придумать. Я представляю себе, чтос ним было нечто похожее на то, когда преступника везут на смертную казнь, нависелицу: еще надо проехать длинную-длинную улицу, да еще шагом, мимо тысячнарода, затем будет поворот в другую улицу и в конце только этой другой улицыстрашная площадь! Мне именно кажется, что в начале шествия осужденный, сидя напозорной своей колеснице, должен именно чувствовать, что пред ним ещебесконечная жизнь. Но вот, однако же, уходят дома, колесница все подвигается –о, это ничего, до поворота во вторую улицу еще так далеко, и вот он все ещебодро смотрит направо и налево и на эти тысячи безучастно любопытных людей,приковавшихся к нему взглядами, и ему все еще мерещится, что он такой же, как иони, человек. Но вот уже и поворот в другую улицу – о! это ничего, ничего, ещецелая улица. И сколько бы ни уходило домов, он все будет думать: „Еще осталосьмного домов“. И так до самого конца, до самой площади. Так, представляю себе,было тогда и с Карамазовым. „Еще там не успели, – думает он, – еще можночто-нибудь подыскать, о, еще будет время сочинить план защиты, сообразитьотпор, а теперь, теперь – теперь она так прелестна!“ Смутно и страшно в душеего, но он успевает, однако же, отложить от своих денег половину и где-то ихспрятать – иначе я не могу объяснить себе, куда могла исчезнуть целая половинаэтих трех тысяч, только что взятых им у отца из-под подушки. Он в Мокром уже нераз, он там уже кутил двое суток. Этот старый, большой деревянный дом емуизвестен, со всеми сараями, галереями. Я именно предполагаю, что часть денегскрылась тогда же, и именно в этом доме, незадолго пред арестом, в какую-нибудьщель, в расщелину, под какую-нибудь половицу, где-нибудь в углу, под кровлей –для чего? Как для чего? Катастрофа может совершиться сейчас, конечно мы еще необдумали, как ее встретить, да и некогда нам, да и стучит у нас в голове, да ик ней-то тянет, ну а деньги? – деньги во всяком положении необходимы! Человек сденьгами – везде человек. Может быть, такая расчетливость в такую минуту вам покажетсянеестественною? Но ведь уверяет же он сам, что еще за месяц пред тем, в одинтоже самый тревожный и роковой для него момент, он отделил от трех тысячполовину и зашил себе в ладонку, и если, конечно, это неправда, что и докажемсейчас, то все же эта идея Карамазову знакомая, он ее созерцал. Мало того,когда он уверял потом следователя, что отделил полторы тысячи в ладонку(которой никогда не бывало), то, может быть, и выдумал эту ладонку, тут жемгновенно, именно потому, что два часа пред тем отделил половину денег испрятал куда-нибудь там в Мокром, на всякий случай, до утра, только чтобы нехранить на себе, по внезапно представившемуся вдохновению. Две бездны, господаприсяжные, вспомните, что Карамазов может созерцать две бездны, и обе разом! Втом доме мы искали, но не нашли. Может, эти деньги и теперь еще там, а может, ина другой день исчезли и теперь у подсудимого. Во всяком случае, арестовали егоподле нее, перед ней на коленях, она лежала на кровати, он простирал к ней рукии до того забыл все в ту минуту, что не расслышал и приближения арестующих. Онничего еще не успел приготовить в уме своем для ответа. И он и ум его быливзяты врасплох.

И вот он пред своими судьями, пред решителями судьбы своей.Господа присяжные заседатели, бывают моменты, когда, при нашей обязанности, намсамим становится почти страшно пред человеком, страшно и за человека! Этоминуты созерцания того животного ужаса, когда преступник уже видит, что всепропало, но все еще борется, все еще намерен бороться с вами. Это минуты, когдавсе инстинкты самосохранения восстают в нем разом и он, спасая себя, глядит навас пронизывающим взглядом, вопрошающим и страдающим, ловит и изучает вас, вашелицо, ваши мысли, ждет, с которого боку вы ударите, и создает мгновенно всотрясающемся уме своем тысячи планов, но все-таки боится говорить, боитсяпроговориться! Эти унизительные моменты души человеческой, это хождение ее помытарствам, эта животная жажда самоспасения – ужасны и вызывают иногдасодрогание и сострадание к преступнику даже в следователе! И вот мы этому всемубыли тогда свидетелями. Сначала он был ошеломлен, и в ужасе у него вырвалосьнесколько слов, его сильно компрометирующих: «Кровь! Заслужил!» Но он быстросдержал себя. Что сказать, как ответить – все это пока еще у него не готово, ноготово лишь одно голословное отрицание: «В смерти отца не виновен!» Вот поканаш забор, а там, за забором, мы, может быть, еще что и устроим, какую-нибудьбаррикаду. Компрометирующие первые восклицания свои он спешит, предупреждаявопросы наши, объяснить тем, что считает себя виновным лишь в смерти слугиГригория. «В этой крови виновен, но кто же убил отца, господа, кто убил? Кто жемог убить его, если не я?» Слышите это: спрашивает он нас же, нас же, пришедшихк нему самому с этим самым вопросом! Слышите вы это забегающее вперед словечко:«если не я», эту животную хитрость, эту наивность и эту карамазовскуюнетерпеливость? Не я убил, и думать не моги, что я: «Хотел убить, господа,хотел убить, – признается он поскорее (спешит, о, спешит ужасно!), – но все женеповинен, не я убил!» Он уступает нам, что хотел убить: видите, дескать, сами,как я искренен, ну так тем скорее поверьте, что не я убил. О, в этих случаяхпреступник становится иногда неимоверно легкомыслен и легковерен. И вот тут,совсем как бы нечаянно, следствие вдруг задало ему самый простодушный вопрос:«Да не Смердяков ли убил?» Так и случилось, чего мы ожидали: он страшнорассердился за то, что предупредили его и поймали врасплох, когда он еще неуспел приготовить, выбрать и ухватить тот момент, когда вывести Смердяковабудет всего вероятнее. По натуре своей он тотчас же бросился в крайность и самначал нас изо всех сил уверять, что Смердяков не мог убить, не способен убить.Но не верьте ему, это лишь его хитрость: он вовсе, вовсе еще не отказывается отСмердякова, напротив, он еще его выставит, потому что кого же ему выставить какне его, но он сделает это в другую минуту, потому что теперь это дело покаиспорчено. Он выставит его только, может быть, завтра или даже через несколько дней,приискав момент, в который сам же крикнет нам: «Видите, я сам отрицалСмердякова больше, чем вы, вы сами это помните, но теперь и я убедился: это онубил, и как же не он!» А пока он впадает с нами в мрачное и раздражительноеотрицание, нетерпение и гнев подсказывают ему, однако, самое неумелое инеправдоподобное объяснение о том, как он глядел отцу в окно и как онпочтительно отошел от окна. Главное, он еще не знает обстоятельств, степенипоказаний очнувшегося Григория. Мы приступаем к осмотру и обыску. Осмотр гневитего, но и ободряет: всех трех тысяч не разыскали, разысканы только полторы. Иуж конечно, лишь в этот момент гневливого молчания и отрицания вскакивает ему вголову в первый раз в жизни идея об ладонке. Без сомнения, он чувствует сам всюневероятность выдумки и мучится, страшно мучится, как бы сделать ее вероятнее,так сочинить, чтоб уж вышел целый правдоподобный роман. В этих случаях самоепервое дело, самая главная задача следствия – не дать приготовиться, накрытьнеожиданно, чтобы преступник высказал заветные идеи свои во всем выдающем ихпростодушии, неправдоподобности и противоречии. Заставить же говоритьпреступника можно лишь внезапным и как бы нечаянным сообщением емукакого-нибудь нового факта, какого-нибудь обстоятельства дела, которое позначению своему колоссально, но которого он до сих пор ни за что не предполагали никак не мог усмотреть. Этот факт был у нас наготове, о, уже давно наготове:это показание очнувшегося слуги Григория об отворенной двери, из которойвыбежал подсудимый. Про эту дверь он совсем забыл, а что Григорий мог еевидеть, и не предполагал. Эффект вышел колоссальный. Он вскочил и вдругзакричал нам: «Это Смердяков убил, Смердяков!» – и вот выдал свою заветную,свою основную мысль, в самой неправдоподобной форме ее, ибо Смердяков мог убитьлишь после того, как он поверг Григория и убежал. Когда же мы ему сообщили, чтоГригорий видел отпертую дверь раньше своего падения, а выходя из своей спальни,слышал стонущего за перегородкой Смердякова – Карамазов был воистину раздавлен.Сотрудник мой, наш почтенный и остроумный Николай Парфенович, передавал мнепотом, что в это мгновение ему стало его жалко до слез. И вот в это-томгновение, чтоб поправить дело, он и спешит нам сообщить об этой пресловутойладонке: так и быть, дескать, услышьте эту повесть! Господа присяжные, я ужевыразил вам мои мысли, почему считаю всю эту выдумку об зашитых за месяц передтем деньгах в ладонку не только нелепицей, но и самым неправдоподобнымизмышлением, которое только можно было приискать в данном случае. Если б дажеискать на пари: что можно сказать и представить неправдоподобнее, – то и тогданельзя бы было выдумать хуже этого. Тут, главное, можно осадить и в прахразбить торжествующего романиста подробностями, теми самыми подробностями, которымивсегда так богата действительность и которые всегда, как совершенно будто бынезначащая и ненужная мелочь, пренебрегаются этими несчастными и невольнымисочинителями и даже никогда не приходят им в голову. О, им в ту минуту не дотого, их ум создает лишь грандиозное целое – и вот смеют им предлагать этакуюмелочь! Но на этом-то их и ловят! Задают подсудимому вопрос: «Ну, а где выизволили взять материал для вашей ладонки, кто вам сшил ее?» – «Сам зашил». –«А полотно где изволили взять?» Подсудимый уже обижается, он считает это почтиобидною для себя мелочью и, верите ли, искренно, искренно! Но таковы все они.«Я от рубашки моей оторвал». – «Прекрасно-с. Стало быть, в вашем белье мызавтра же отыщем эту рубашку с вырванным из нее клочком». И сообразите, господаприсяжные, ведь если бы только мы нашли в самом деле эту рубашку (а как бы еене найти в его чемодане или комоде, если бы такая рубашка в самом делесуществовала), – то ведь это уж факт, факт осязательный в пользу справедливостиего показаний! Но этого он не может сообразить. – «Я не помню, может, не отрубашки, я в хозяйкин чепчик зашил». – «В какой такой чепчик?» – «Я у ней взял,у нее валялся, старая коленкоровая дрянь». – «И вы это твердо помните?» – «Нет,твердо не помню…» И сердится, сердится, а между тем представьте: как бы это непомнить? В самые страшные минуты человеческие, ну на казнь везут, вот именноэти-то мелочи и запоминаются. Он обо всем забудет, а какую-нибудь зеленуюкровлю, мелькнувшую ему по дороге, или галку на кресте – вот это он запомнит.Ведь он, зашивая ладонку свою, прятался от домашних, он должен был помнить, какунизительно страдал он от страху с иглой в руках, чтобы к нему не вошли и егоне накрыли; как при первом стуке вскакивал и бежал за перегородку (в его квартиреесть перегородка)… Но, господа присяжные, для чего я вам это все сообщаю, всеэти подробности, мелочи! – воскликнул вдруг Ипполит Кириллович. – А вот именнопотому, что подсудимый стоит упорно на всей этой нелепице до самой сей минуты!Во все эти два месяца, с той самой роковой для него ночи, он ничего неразъяснил, ни одного объяснительного реального обстоятельства к прежнимфантастическим показаниям своим не прибавил; все это, дескать, мелочи, а выверьте на честь! О, мы рады верить, мы жаждем верить, хотя бы даже на честь!Что же мы, шакалы, жаждущие крови человеческой? Дайте, укажите нам хоть одинфакт в пользу подсудимого, и мы обрадуемся, – но факт осязательный, реальный, ане заключение по выражению лица подсудимого родным его братом или указание на то,что он, бия себя в грудь, непременно должен был на ладонку указывать, да еще втемноте. Мы обрадуемся новому факту, мы первые откажемся от нашего обвинения,мы поспешим отказаться. Теперь же вопиет справедливость, и мы настаиваем, мы ниот чего отказаться не можем». Ипполит Кириллович перешел тут к финалу. Он былкак в лихорадке, он вопиял за пролитую кровь, за кровь отца, убитого сыном «снизкою целью ограбления». Он твердо указывал на трагическую и вопиющуюсовокупность фактов. «И что бы вы ни услышали от знаменитого своим талантомзащитника подсудимого, – не удержался Ипполит Кириллович, – какие бы нираздались здесь красноречивые и трогательные слова, бьющие в вашучувствительность, все же вспомните, что в эту минуту вы в святилище нашегоправосудия. Вспомните, что вы защитники правды нашей, защитники священной нашейРоссии, ее основ, ее семьи, ее всего святого! Да, вы здесь представляете Россиюв данный момент, и не в одной только этой зале раздастся ваш приговор, а на всюРоссию, и вся Россия выслушает вас как защитников и судей своих и будетободрена или удручена приговором вашим. Не мучьте же Россию и ее ожидания,роковая тройка наша несется стремглав и, может, к погибели. И давно уже в целойРоссии простирают руки и взывают остановить бешеную, беспардонную скачку. Иесли сторонятся пока еще другие народы от скачущей сломя голову тройки, то,может быть, вовсе не от почтения к ней, как хотелось поэту, а просто от ужаса –это заметьте. От ужаса, а может, и от омерзения к ней, да и то еще хорошо, чтосторонятся, а пожалуй, возьмут да и перестанут сторониться, и станут твердоюстеной перед стремящимся видением, и сами остановят сумасшедшую скачку нашейразнузданности, в видах спасения себя, просвещения и цивилизации! Эти тревожныеголоса из Европы мы уже слышали. Они раздаваться уже начинают. Не соблазняйтеже их, не копите их все нарастающей ненависти приговором, оправдывающимубийство отца родным сыном!..»