Мы делали спектакль, который дозрел до своего выпуска, что уже было чудо. А кульминацией нашего общения стала поездка в Париж. Юрий Петрович понимал: для того чтобы сделать спектакль о Мольере, надо вдохновиться современной парижской жизнью, почувствовать биение пульса сегодняшнего Парижа и получить впечатление от парижской театральной жизни.

Вообще, Мольер загадочная фигура: ничего не осталось от его рукописей, может быть, один или два автографа, а мы хотели увидеть текст, написанный рукой драматурга. Как оказалось, даже этого нет, ничего нет ни в театре, ни в музее “Комеди Франсэз”.

И тем не менее нам было очень полезно для работы попасть в Париж. С Юрием Петровичем и Катериной мы поселились в отеле “Дю Лувр” в конце улицы Риволи. У меня был шикарный номер, из окон которого открывался вид на Париж, на авеню Опера, и сама опера была видна в конце авеню. Этот вид любил и живописал Писсарро. Мой номер назывался “Писсарро-сьюит”, и на стене висели масляные копии картин, написанные из окна этого номера. Все люди, приезжающие в Париж, начинают бегать по нему, чтобы все увидеть, я бывал там много раз и в этот раз никуда не стремился. Юрию Петровичу было трудно передвигаться, и мы обрели такую форму существования, когда никуда не следует идти: не хочется. Возымели, таким образом, свою философскую концепцию. Мы сидели в номере вдвоем с Юрием Петровичем, иногда втроем с Катей, и все время беседовали, а Париж был в окне. Причем говорили мы и о том, как нам решать спектакль, и одновременно о жизни и о Париже. Ночью можно было встать и смотреть на ночной город из окон бельэтажа. Поразительные сцены парижской жизни разыгрывались на наших глазах прямо перед гостиницей. Мы видели эту жизнь только так – из окон. Завтракали и ужинали в ресторане гостиницы.

На второй день вечером все-таки решили пойти в другой ресторан. Мы думали, что идем в новое место, и, пройдя по улице сто метров, вошли в помещение нашей же гостиницы, но с другого входа. Мы поняли, что это знак свыше – бывать только в нашем ресторане.

Вот так, никуда не выходя, мы переживали реальность Парижа как данность. Я понял, что за этим стоит определенный смысл: не надо бегать смотреть, ничего не надо делать, надо проживать жизнь, как предложено самой жизнью. Это были счастливые минуты. Тем не менее вечерами мы трижды посетили театр. Один раз попали на совершенно бездарный спектакль “Дон Жуан” в “Комеди франсэз”. Здание театра было видно в другое наше окно, и стоило пройти сто метров – вы оказывались в театре. С того представления я ушел сразу, а Катя и Юрий Петрович – чуть-чуть позже.

Но потом нам повезло. Мы побывали на очень интересном спектакле “Театра дю Солей” Арианы Мнушкиной. Это далеко от центра, и зрителей возят туда на автобусе. Зданием театра служит промышленный ангар. Там шел спектакль с непрофессиональными актерами, арабами, очень любопытный, основанный на современной парижской жизни. А в антракте мы сидели в буфете с Арианой и ее друзьями. Все преклонялись перед Юрием Петровичем, говорили ему комплименты.

Последний спектакль, третий, был по-настоящему удивительным. Он остался в моей памяти как самый потрясающий из виденных мной в жизни. Это спектакль Роберта Уилсона, сделанный по текстам Хармса. Он называется “Старуха”. На сцене два актера – Михаил Барышников и Уильям Дэфо. Спектакль экстравагантный. Герои предстают в обличии клоунов, действующих в жизненных обстоятельствах. У них одинаковый грим, одинаковые движения, доведенные до автоматизма. Текст Хармса произносится по-французски, но иногда Барышников говорил довольно длинные репризы по-русски. Изумительный спектакль: каждая мизансцена впечатляла, а свет был организован просто феноменально.

Юрий Петрович тоже был потрясен. После представления мы зашли поздравить Мишу, он был очень взволнован: мы вспоминали время, когда виделись еще вместе с Беллой…

В спектакле есть знаменательный штрих: на сцене возникает огромный портрет Хармса, видимо, его тюремная фотография.

Я часто повторяю, что все идеи одновременно носятся в воздухе. Перед Парижем мы с Юрием Петровичем, Катей и Андреем Битовым ездили на мою выставку в Инженерном корпусе Третьяковской галереи. Там я сделал инсталляцию “Обыск”. Это попытка воссоздания трагической ситуации – разгром после обыска в квартире интеллигента: от прежней жизни оставлена только лампа под оранжевым абажуром, книги выброшены из шкафов, выворочены матрасы, постели, разорен писательский стол. На полу битое стекло, разбросанные книги и детские игрушки. А на заднем плане стоят огромные кресты – высокое сооружение в пять с половиной метров, – кресты с фотографиями мучеников эпохи, начиная с Мандельштама и продолжая Клюевым, Гумилевым, Мейерхольдом и другими. Двенадцать человек, все сняты анфас и в профиль, и на все кресты надеты робы полосатые арестантские, перекликающиеся по ритму с полосами на матрасах. Главное то, что фотографии арестованных тоже даны в сильном увеличении, потому что, когда такая фотография наклеена в деле подследственного, она там крошечная – 3 на 4 сантиметра, и лицо плохо видно. При сильном увеличении становится видно трагическое, со следами невероятной муки лицо невинно арестованного. Юрию Петровичу очень понравилась эта инсталляция, он называл это готовой декорацией к спектаклю, который хотел бы поставить по этому повествованию, тогда только писавшемуся, о судьбе всего нашего поколения.

Стихи, посвященные Беллой Юрию Петровичу, венчают главу о нем:

Свое последнее лето Белла провела на даче в Переделкине. Она ожидала моего приезда, ей нравилось сидеть рядом и вместе вспоминать прошлое. У Беллы были проблемы со зрением, она даже стихи не могла писать, а мне хотелось сохранить ее речь, ее размышления, неожиданные повороты мысли.

Я поведал Белле о своем желании записывать за ней то, что она мне рассказывала. Белла охотно согласилась. Я расспрашивал ее о любимых поэтах и писателях, о наших общих друзьях и, держа диктофон в руке, ловил буквально каждое произнесенное слово. Так родились эти записи. Кроме того, я включил в эту главу фрагменты из ее воспоминаний о дорогих ей людях.

Надеюсь, читатель разделит восхищение и любовь Беллы к таланту другого человека.

Б.А.: Ну вот я говорю, что Пушкин был уж настолько не выездной. Почему? Ну как почему? Он был ссыльный. Под строгим присмотром. Даже в Ригу просился, ссылаясь на то, что у него какая-то болезнь. Ему вырваться хотелось, а Рига заграница была. И потом ему никогда не хватало денег, огромные расходы были. Он был бедный человек. Представьте себе, какое ему надо было содержать семейство, и ведь Наталья Николаевна должна была появляться при дворе…