Белла была нашим верным другом, она всем сердцем и своим уникальным завораживающим словом всегда поддерживала нас, и не только нас – все – гонимые, уязвимые, известные, незнакомые – все могли найти и находили у нее утешение и помощь.

Она не просто писала, читала стихи, прозу, выступала – она озаряла все вокруг себя, и сейчас, без нее мир определенно стал темнее.

Нельзя утишить горе потери самого близкого человека, жены, того, с кем шел долгую жизнь рука с рукой, переживая вместе все, что было уготовано общей судьбой.

Мы не перестаем восхищаться тем, с каким трепетом, с какой любовью ты вел ее через невзгоды непростой жизни, оберегая, жалея, помогая, понимая, храня и пестуя ее ранимую натуру. Ее жизнь – это и твоя жизнь, которая без тебя, без твоей неустанной поддержки, не была бы такой, какой мы ее знаем.

Ваш Юрий Любимов

Катя и Петр

Быть может именно после этого письма – свидетельства подлинной любви Юрия Петровича – в ответ возник новый эмоциональный порыв с моей стороны по отношению к нему и Кате, который послужил основой нового витка дружеских отношений.

Катя всегда приглашала меня на любимовские премьеры на разных сценах. В том числе на оперу “Князь Игорь” в Большом театре и на спектакль “Бесы” в Вахтанговском театре. Когда Юрий Петрович предложил мне работу над произведением Володи Мартынова в “Новой опере”, меня это обрадовало, но не удивило, именно благодаря длящейся интеллектуальной связи.

К Кате я отношусь с огромной симпатией и уважением, понимая, что она всячески оберегала своего мужа от каких бы то ни было неприятностей и всю жизнь посвятила его защите. Гордый и непреклонный ее характер зачастую восстанавливает против себя случайных людей, не умеющих разглядеть за внешней строгостью подлинное устройство личности, подвижническое отношение к дорогому для нее человеку.

Уже значительно позже по времени, когда я приходил к Юрию Петровичу для работы над спектаклем “Школа жен”, Катя неизменно требовала, чтобы я мыл руки, и только после этого разрешала поздороваться с Юрием Петровичем. Его самого Катя заставляла надевать перчатки, если он выходил на улицу. Когда летом в доме не находилось легких перчаток, было особенно трогательно видеть, как Юрий Петрович общался с людьми, сидя в теплых осенних.

Любимов покорно относился к подобной профилактике и охотно декларировал себя как “подкаблучника”. У меня даже создавалось впечатление, что ему нравилось такое положение вещей, хотя, когда это касалось запрета на выпивание, он шел на тактические уловки и, хитро подмигивая, тихо просил меня возместить дозу уже выпитой водки, когда Катя отворачивалась. Вслед за этим неизменно слышался голос Кати, которая находилась в невидимой для нас части кухни: “Юрий, если Вы думаете, что я слепая и не вижу, как Вы выпиваете, то хочу Вас уверить, что Вы ошибаетесь!” Юрий Петрович шептал мне: “Все равно будет так, как я скажу!”

Но зато, когда я бывал у них в доме, зачастую случались редкостные по красоте и душевному порыву поступки Кати в отношении меня. Обычно я приезжал на машине, ставил ее в подземный гараж и поднимался в квартиру на лифте, не выходя на улицу, и тогда мой вид больше соответствовал изяществу интерьера, брюки не были измазаны мокрым снегом, а зимние ботинки в относительно чистом виде я оставлял в передней, надевая тапочки. Но однажды я пришел в замызганных зимних ботинках, как всегда, снял их в передней, надел тапочки, вымыл руки, поздоровался с Юрием Петровичем, и мы начали обсуждать очередное мое предложение по конструктивному решению спектакля. Когда же я уходил, моя обувь была тщательно вычищена и отлакирована до блеска. Я с изумлением понял, что это дело рук Кати. Ни о какой гордыне уже не могло быть и речи.

Следя за судьбой Любимова и за тем, как он создает свой театр, я порой с изумлением осознавал, как вырастала в моем сознании фигура Юрия Петровича. В разговорах, которые мы вели с ним, я обращал внимание на моменты, когда Любимову приходилось отстаивать свои взгляды. Мне хотелось узнать подробности, потому что именно в этих эпизодах полнее раскрывался его характер.

В наших профессиональных разговорах о решении спектакля Юрий Петрович иногда отвлекался, и я буквально заслушивался историями бывалого человека, наделенного к тому же острым, проницательным умом и высокой духовностью. По его рассказам у меня окончательно сложилось мнение о Любимове как о волевом, несгибаемом творце, точно знающем свою жизненную цель.

Когда мы с Беллой во время поездки во Францию и Швейцарию в 1977 году встречались с Владимиром Владимировичем Набоковым, меня поразил его образ. Я до сих пор вспоминаю нашу встречу и пытаюсь сформулировать для себя те его качества, которые так взволновали меня, и хочу их соотнести со своими впечатлениями от личности Юрия Петровича.

Удивительная одухотворенная красота черт лица Набокова, русского аристократа, для меня стоит в непосредственной близости с красотой и правильностью черт, унаследованных Юрием Петровичем от его предков – русских крестьян, живших и трудившихся на земле, имевших праведный уклад жизни во многих поколениях.

Красота, освященная духовностью и мудростью, не растраченная в течение очень непростой жизни. В Юрии Петровиче сквозила и торжествовала сила характера и сила таланта, прокладывавшая себе дорогу в перипетиях борьбы за свое искусство и за искусство “быть человеком”.

В качестве главного режиссера Любимову постоянно приходилось отстаивать свою точку зрения в полемике с начальством, причем самого высокого ранга. Это были и первые люди государства, и первые чиновники Москвы, несовпадение с которыми по вопросам культуры, художественной политики и по ощущению художественной формы делало Юрия Петровича перманентным раздражителем в их глазах.

В разговорах, которые мы вели с ним, пока шла работа над спектаклем “Школа жён”, неизменно проскальзывали подробности встреч с представителями власти. Мне запомнились рассказы о встречах с П. Н. Демичевым – министром культуры СССР, с членом Политбюро, первым секретарем горкома КПСС В. В. Гришиным, в то время главой Москвы, с зав. отделом культуры ЦК КПСС Д. А. Поликарповым и каким-то типом, вербовавшим Юрия Петровича в сотрудники КГБ.

Однажды Петр Нилович Демичев вызвал Юрия Петровича для серьезного разговора о проблемах Театра на Таганке. Министр сидел за огромным письменным столом с внушительным письменным прибором и множеством бумаг, ждавших автографа. Сидение принимало затяжной характер. Секретарша Демичева принесла своему шефу стакан горячего чая в подстаканнике и блюдечко с каким-то пирожным и конфетами. Демичев стал величественно пить чай, прихлебывая и заедая пирожным и конфетами. Министру культуры (!) и в голову не пришло предложить что-нибудь подобное Любимову, сильно к этому времени подуставшему. И тут Юрий Петрович вспомнил, что у него в кармане лежит бутерброд, положенный туда утром Людмилой Целиковской – именно на такой случай. Любимов достал этот бутерброд, развернул и начал есть одновременно с Демичевым, который все прихлебывал свой чай. По застывшему взгляду министра культуры Юрий Петрович явственно ощутил его умственное напряжение и растерянность: как посмел?! Так они, глядя друг на друга, и дожевывали: один – вкусный торт с чаем, а другой – бутерброд всухомятку.