ИЗ РАЗГОВОРОВ С ЛЮБИМОВЫМ:

Б.М.: Юрий Петрович, расскажите про Гришина. Он кто был? Главным в Москве считался, но кто по должности?

Ю.Л.: Да, он был главный в Москве, член Политбюро. Почему я о нем? Потому что мне после этого случая помощник брежневский рассказывал, что Политбюро на заседании решало, как со мной быть дальше. Я подумал, что им делать, что ли, нечего.

Короче говоря, дело было так. Вызывают меня к Гришину. А до этого был звонок его заместителя, и было сказано, что Гришин ждет от меня письмо, в котором я должен рассказать, чем я сейчас занимаюсь и что я все понял и пересмотрел свои взгляды. Я спрашиваю: куда письмо?

Он говорит:

– И напишите, что отказываетесь от ваших заблуждений…

– От какого заблуждения, нельзя ли более точно?

– Репертуарная политика у вас неверная…

– А какие вы ориентиры даете?

– Дело не в ориентирах, а в голове вашей, товарищ Любимов!

– А что, уже гильотина вводится?

– Вы, товарищ Любимов, доостритесь! Покаяние должно быть!

– А! Уже религия вводится?!

– Без шуток. Гришин ждет от вас письмо!

И вот, являюсь я с этим письмом к помощнику, сижу, жду. Сижу, сижу, никто меня не принимает. Сидим вдвоем – помощник и я. И вдруг звонок – звонит мне Людмила Васильевна Целиковская и говорит:

– Что ты там сидишь, немедленно бросай их и домой! Тебе будет звонить Леонид Ильич, понятно?

А помощник все слышит в своем телефоне тоже. И меня этот тип спрашивает:

– Откуда известен мой номер? Он же засекречен!

Я говорю:

– Ну вот видите, когда звонит Леонид Ильич, он сразу рассекречивается.

– А письмо ваше можно посмотреть?

– Пожалуйста.

Он прочитал и спросил:

– Вы решили в этом духе?

– Да, я решил.

– Должен сказать вам со всей прямотой – маловато!

– Маловато в смысле текста? Подтекст в каких рамках?

– Сейчас, я чувствую, вам надо бежать…

И он “бежал” со мной до лифта, пошел наверх к Гришину, а я вниз и скорее в машину – домой.

Звонят от Леонида Ильича и говорят, что, как только будет у него время, он меня примет. Я сомневаюсь, что вряд ли кто послушает. Но меня заверяют, что “послушают” и все соберутся даже в субботу…

И помощник Брежнева мне говорит:

– Все явятся. Но вот вам мой совет. Вы там не бравируйте, а так деликатно, и они все будут делать…

Через некоторое время меня опять вызывает Гришин. У него лежит на меня донос. Во-о-от такой, я не преувеличиваю…

Гришин поворачивается, а за ним стоит его холуй с карандашиком и блокнотом, и, как только шеф скажет, что делать: убить – не убить, выслать, наградить, – он будет писать.

А Гришин из доноса читает по одному предложению и спрашивает:

– Говорили?

– Говорил!

– Мало наказали…

Читает дальше:

– Говорили?

– Говорил!

– Да-а-а…

Сокрушается. И так продолжалось, не поверите, часа два. Я думаю, ну, может быть, он хоть в сортир, сукин сын, пойдет? Или мне сказать, что схватило живот, и убежать? Ну вот, я обдумываю, а он все читает и повторяет:

– Мало наказали, мало наказали…

И мне так осточертело все на свете, я мрачно смотрю на него, и мне уже все равно абсолютно. Я посмотрел на него тупо и сказал:

– Я считаю, что это колоссальное унижение мое!

А потом не вытерпел и тихо добавил:

– Товарищ Гришин, вы – мудак!

Он закричал:

– Что, что он сказал?

Холуй:

– Не слышал!

Гришин мне:

– Говорили?

– В каком смысле?

– Вы что-то произносили?

– Это я про себя…

Вот так довести человека, что он говорит такое.

Б.М.: Как вы вышли оттуда?

Ю.Л.: Ну, он вид сделал, что ничего не было.

Б.М.: Он не понял, что такое возможно, не мог себе представить…

Ю.Л.: Нет, я сказал тихо, но внятно… Думаю, ему помощник сказал, что мне предстоит разговор с Брежневым и ничего со мной сделать нельзя. А я все время благословляю отца своего. Как он посадил меня напротив, вот как мы с вами: “Слушай, я ухожу из этого мира. Что бы они с тобой ни делали – ничего не подписывай!”

Он был такой крепкий и сильный человек, и он был богатым. Это тот случай, когда богатый стал нищим. Отец был образованный, высшую школу окончил. В мундире они ходили. Коммерсантов готовила себе Россия. Дед-то у меня был крепостной мужик, помещик дал ему два гектара, и он хозяйство свое завел, стал кулаком. Так что биография у меня идеальная – от крестьян, от земли. И я всегда отца помню.

Могу похвалиться: в этих “Павших” (спектакль на Таганке) мы зажгли вечный огонь убиенным… до кремлевского огня. И как ни странно, потребовали, чтобы я это убрал. Я даже объяснить себе это не могу. Смонтировали мы декорации, все билеты, конечно, проданы. Вошли люди оттуда и сказали: “Уберите огонь. Мы пожарники. А иначе затопчем”. А у меня команда была крепкая. Физически. Мы так встали вокруг и говорим: “Давайте, топчите. Ну, начинайте”. Они струсили. Тогда меня сразу вызвали к телефону. Из МК партии. Дама – Бог с ней – может, вдруг еще жива. При виде меня она вся покрывалась пятнами, но не от любви. Она в блузочке, так открыто все. Она мне по телефону говорит: “Немедленно выступите и скажите, что… Выдумывайте, что хотите: по болезни, сломались декорации… и это не надо играть”. Я говорю: “Хорошо, я выйду и скажу вашу фамилию, имя, отчество, что сказали мне переменить спектакль”. Она сказала мне: “Вы не посмеете это сделать”. Я говорю: “Я посмею”. – “Играйте!” Ну, и потом, конечно, начались всякие для меня гадости. Но все-таки огонь горел. А я пригласил главного пожарника. Он пришел, мы встали с ним там, сзади, вместе в проходе. У нас посередине проход. Он посмотрел. Зажгли огонь – вся публика молча встала. Минута молчания. Павшим. И пожарник тихо сказал мне: “Беру на себя! У тебя коньяк есть?” Я говорю: “Есть”. – “Пойдем”. Он выпил полстакана коньяку и утвердил огонь. Ну, пока его не сняли с работы. Вот такие были фокусы. Так я отстаивал свое политическое кредо.