Наступил канун Нового 1942 года… Мы с Лизочкой Раевской решили “торжественно встречать его”.

Мы очень старались сделать праздничный стол. Конечно, были приглашены и наши герои. Часам к двум к нам набилось много народу. Было очень тесно, но очень дружно. И вдруг – стук в дверь… Вошел военный и громко спросил: “Эрдман, Вольпин здесь?”

Наступила мертвая тишина, они оба встали, а человек этот, очевидно, увидев наши лица, совсем другим голосом сказал: “Да не волнуйтесь вы! Их приглашают быть авторами в ансамбль НКВД, я приехал за ними”.

Тут уж его стали чем-то поить, а кто-то даже и обнимал.

Вот такой поворот в их судьбе случился в то грозное время. Через два дня они уехали в Москву. Прощание было очень горячим…

Нет, это только в нашей стране могло быть. Ну кому пришло бы в голову, даже в фашистской Германии, создать ансамбль песни и пляски гестапо? Да никому! А у нас – пришло!

В доме Родам Амирэджиби, вдовы Михаила Светлова и сестры известного писателя-сидельца Чабуа Амирэджиби, не понаслышке знающей, о чем речь, Николай Робертович читал вслух пьесу “Самоубийца”. Пьеса, написанная им не свободно, но как изъявление попытки художника быть свободным, в его одиноком исполнении была шедевром свободы артистизма. Особенно роль главного героя, бедного гражданина Подсекальникова, в тот вечер удалась трагически усмешливому голосу Эрдмана. Неповторимый затаенный голос измученного и обреченного человека как бы вышел на волю, проговорился. Знаменитый артист Эраст Гарин, близкий Эрдману, умел говорить так, в честь дружбы и курьеза их общего знания, но и это навряд ли сохранилось, прошло.

В этом месте страницы нечаянно вижу прекрасное лицо Михаила Давыдовича Вольпина, самого, сколько знаю, близкого Николаю Эрдману человека. Только его могу я спросить: так ли? нет ли неточности какой? С безукоризненным достоинством снес он долгую жизнь и погиб летом прошлого года в автомобильной катастрофе. Он тоже не имел обыкновения лишнего говорить. Но, если закрываю глаза и вижу его прекрасное лицо, – все ли прошло, все ли проходит?

Один вечер радости все же был в этом доме на моей памяти. Нечто вроде новоселья, но Николай Робертович не имел дарования быть домовладельцем. Среди гостей – Михаил Давыдович Вольпин, Андрей Петрович Старостин, Юрий Петрович Любимов, никогда не забывавшие, не покидавшие своего всегда опального друга.

Последний раз я увидела Николая Робертовича в больнице. Инна, опустив лицо в ладони, сидела на стуле возле палаты. Добыванием палаты и лекарств занимался Юрий Петрович Любимов. И в тот день он добыл какие-то лекарства, тогда уже не вспомогательные, теперь целебные для меня как воспоминание – добыча памяти со мной.

Идет художественный совет. Обсуждается сценарий Вольпина и Эрдмана. И им говорят всякие гадости. Товарищ Ильичев тогда был во главе этого совета. И вот, когда была сказана очередная гадость… А Николай Робертович – он же редко что-либо без крайней необходимости говорил… Между тем все знали, что Николай Робертович – один из самых остроумнейших людей Москвы… А он был необыкновенно молчалив. Вступал в беседу редко. Если только хотел сказать фразу, которая перервет глупость беседы… только… и перевернет ее парадоксально, только тогда он вступал с этой фразой.

И вот Ильичев говорит:

– Вы что, не знаете, кто этот художественный совет создал? – имея в виду Сталина. – Вы доостритесь…

На это Эрдман говорит:

– Ну, я острил, потому что думал, что это художественный совет, но теперь я понял, что это нечто другое, и я умолкаю…

И когда тот стал хамить дальше, Николай Робертович попросил Михаила Давыдовича об очень деликатной вещи:

– Михаил Давыдович, не будете ли вы так любезны – а то я, вы знаете, заикаюсь… так вот, не будет ли вы так любезны послать этого господина н-наху…

И вышел.

Самое ужасное положение было у Михаила Давыдовича. Потому что он остался…