люди», Л., 1930, «Личная жизнь», Л., 1934 и др.). Герой И. Эренбурга Алексей Тишин наделен и бородкой, и пенсне [Хулио Хуренито, гл. 5; см. ниже, примечание 6]. Иностранец в 1933 отмечает, что бороду в городах уже не носят, хотя иногда на улице можно встретить «хорошо одетого господина с маленькой заостренной бородкой, с портфелем — вероятно, это профессор или судья, служивший и при новом, и при старом режиме» [Oudard, Attrait de Moscou, 30, 32; то же в 1927: Noe, Golden Days, 53].

В одном из очерков Л. Андреева интеллигент лоханкинского типа характеризуется следующим сравнением: «Тощий, как фараонова корова, и ненасытный, как она…» [О российском интеллигенте, Поли. собр. соч., т. 6:174; курсив мой. — Ю. Щ.]. Ср. соответствующие мотивы в образе Васисуалия: «отвратительное мычание» [ниже в ЗТ 13], «…повторил Лоханкин коровьим голосом» [ЗТ 21] и в особенности: «— Но почему же, почему? — сказал Лоханкин с коровьей страстностью» [см. выше, примечание 3], вслед за чем почти сразу идет фраза: «Задрожала фараонская бородка». Таким образом, Васисуалий сочетает черты фараона и коровы, и слова «фараонова корова» прозрачно зашифрованы в лоханкинских пассажах романа.

С фараоновыми коровами связан и лоханкинский мотив голодовки. Он отсылает нас к библейскому рассказу [Быт. 41, 1-31], где фигурируют тощие коровы, аллегория засушливых годов. С голодным годом — правда, без участия фараоновой коровы — ассоциируется и бородка А.С.Тишина, этого собрата Васисуалия по социальной прослойке: «Показательней] русск[ий] интеллигент с жидкой, как будто в год неурожая взошедшей бородкой» [Хулио Хуренито, гл. 5].

Этот узел библейских ассоциаций в обрисовке интеллигента позволяет предположить знакомство соавторов с очерком Л. Андреева и сублиминальное применение к Лоханкину андреевского выпада в адрес интеллигента.

Между «коровой» и «фараоном» существуют и другие переклички, менее заметные, отдельные от интеллигентского топоса. Как известно, ругательным прозвищем полицейского во французском языке служит vache — корова (ср. знаменитое «Mort aux vachest» в «Кренкебиле» Анатоля Франса), а в русском— «фараон». Видимо, эта ассоциация двух понятий в начале XX в. была живой и ощутимой, иначе пришлось бы считать простым совпадением, например, стихотворение в «полицейском» (целиком посвященном сатире на полицию) номере «Сатирикона». Обращенное к полицейскому, оно кончается словами: И мудрено ли, что народный глас / Тебя равняет к древним фараонам?, после чего следует подпись «Гудим Бодай-Корова» [Ст 21.1912, 2].

13//5

Упиваясь своим горем, Лоханкин даже не замечал, что говорит пятистопным ямбом… — Переход персонажа с прозы на стихи, причем не цитируемые, а оригинальные — едва ли не уникальный случай в русской литературе (если не считать водевилей). Вне русской почвы можно указать некоторые параллели, например, диалог Лукиана «Менипп», где заглавный герой после посещения преисподней (где он общался с Гомером и Еврипидом) говорит цитатами из трагедий и «Одиссеи», вызывая этим досаду собеседника: «Да перестань ты говорить ямбами; ты, видно, с ума сошел»; прозаические сцены «Генриха IV» Шекспира, где подобное происходит дважды, оба раза в трактире: когда Фальстаф изображает короля [1.2.4] и когда пьяница Пистоль врывается, размахивая шпагой и произнося угрожающие ямбы, полные шутовской риторики [II.2.4]; повесть Жюля Ромэна «Приятели» (Les Copains, 1922), где бродяга, подбирающий окурки, вдруг начинает говорить александрийскими стихами [гл. 2]. Два последних примера сходны с ямбами Лоханкина в том, что стихи предстают как нарочито неумелые, с преувеличениями, нескладицей, повторениями, прозаизмами, нарушениями размера. Как более косвенную аналогию можно упомянуть то место в «Даре» В. Набокова, где пятистопные ямбы неожиданно вводятся в цитату из Маркса, «чтобы было не так скучно».

Декламация трагедийных стихов в бытовой обстановке типична для старых актеров [например: Д. Т. Ленский. Лев Гурыч Синичкин; А. М. Федоров. Гастролеры // в кн.: Писатели чеховской поры, т. 2].

В более широком плане параллелями к ямбам Лоханкина являются всевозможные перескоки в разговоре с обычного языка на выспренний, ученый, формальный. Таковы монологи некоторых персонажей Рабле (любимого писателя Ильфа) и Мольера; речь Несчастливцева у Островского (см. ниже), Фомы Опискина в «Селе Степанчикове», Гаева в чеховском «Вишневом саде» и др.

Белыми пятистопными ямбами без деления на стихотворные строки написана поэма М. Горького «Человек». С лоханкинскими ямбами она сходна лишь общей выспренностью тона: «И, облаку заразному подобна, гнилая Пошлость, подлой Скуки дочь, со всех сторон ползет на Человека, окутывая едкой серой пылью и мозг его, и сердце, и глаза…» и т. п.

Примерно тридцать белых ямбов, произносимых Лоханкиным в трех главах романа (13-й, 21-й и 24-й), пародийны, однако имитируют не конкретные тексты, а усередненный «возвышенный стиль», составленный из классических штампов. Ближайшим источником последних является трагедия, писанная белым пятистопным ямбом, — жанр, в русской драматургии связываемый с именами Пушкина, А. К. Толстого, Л. А. Мея и др. Употребление Лоханкиным этого размера следует рассматривать как развитие темы «трагедии русского либерализма» и склонности Лоханкина «страдать величаво, упиваясь своим горем». Кроме реминисценций из «Маленьких трагедий», «Бориса Годунова», «Царя Федора» и др., мы находим в ямбах Лоханкина и другие клише, восходящие к драме и лирике XIX в. Параллели между стихами Лоханкина и этими текстами могут быть прослежены, с одной стороны, в плане лексики и стиля, с другой — в метрикосинтаксических схемах, т. е. в типовых сращениях метрических позиций с заполняющими их синтаксическими конструкциями и словами. Ради обозримости лоханкинские ямбы будут рассмотрены не по мере их появления в трех разных главах, а в один прием.

Все пятистопные 2 строки Лоханкина имеют словораздел после 2-й стопы, в то время как в классических ямбах это лишь преобладающий, но далеко не единственный случай. Такое единообразие, видимо, объясняется желанием пародистов дать наиболее хрестоматийный вариант ямба.

Сокращенные названия драм Пушкина, А. К. Толстого и Л. А. Мея: БГ — «Борис Годунов», КГ — «Каменный гость», МС — «Моцарт и Сальери», ПЧ — «Пир во время чумы», РУ — «Русалка», СР— «Скупой рыцарь»; ДЖ — «Дон Жуан», СИ — «Смерть Иоанна Грозного», ЦБ — «Царь Борис», ЦФ — «Царь Федор Иоаннович»; ЦН — «Царская невеста».

ЗТ 13. Волчица ты… Тебя я презираю. — Метрико-синтаксическая схема первого полустишия (Волчица ты….) широко представлена в трагедиях: Царевич я. Довольно, стыдно мне… [БГ]; Безумец я. Чего ж я испугался? [БГ]; Убийца ты. Волхвы тебе сказали… [ЦБ 5]; Мучитель я! Мой сын, убитый мною… [СИ 4]; Антихрист он! Всех наших бед заводчик [СИ 4] и мн. др. «Презираю» — памятно по проклятиям умирающего Валентина сестре: Прочь, тебя презираю, / Тебя презираю, / Позором себя ты покрыла, / Так будь же ты проклята… [Ш. Гуно, Фауст].

К любовнику уходишь от меня. — Слово любовник воспринимается здесь как элемент стиля XIX в. Обильно представлено у Пушкина — ср.: Мой верный