по литературе и искусству, то объектом насмешки по большей части оказывался как раз трусливый конформизм, а отнюдь не свободомыслие [там же, 93,98–99]. Образцы действительно антиинтеллигентской сатиры тех лет скорее следует искать у других авторов. Можно указать, например, на фельетон А. Зорича «Разговор в вагоне» [ТД 03.1930]. Его отрицательный герой, писатель, представлен как личность весьма рафинированная, чьи мысли куда современнее и содержательнее лоханкинских (т. е. как тип [д] или критически настроенный [г]).

Какой же тип интеллигенции отражает Васисуалий Лоханкин? Как считает Я. Лурье, ему свойственна «готовность принять разумность всего на свете и любого изменения общественного климата, возникавшая у русской интеллигенции на протяжении ее истории постоянно», оппортунистическая склонность интеллигента видеть «провиденциальный смысл» в любых превратностях судьбы — ср. лоханкинское: «А может быть, так надо?» [Курдюмов, В краю непуганых идиотов, 103–104]. Против этого общего положения трудно возражать. Однако попытки автора более узко локализовать фигуру Лоханкина представляются нам спорными. По его словам, указанные инварианты русской интеллигенции нашли свое очередное воплощение в советских «кающихся интеллигентах» 1929–1930 гг. — таких, как Ю. Олеша, Л. Леонов, И. Эренбург, «не только усматривавших глубокий смысл во всем происходящем, но выступавших при этом от имени советской интеллигенции — с пафосом и самобичеванием». Именно в этих попутчиках исследователь склонен видеть «ближайшую параллель Лоханкину». Манеру последнего упиваться собственным страданием, «хлестать свое горе чайными стаканами» он сопоставляет с заявлениями Ю. Олеши о том, как ему противно быть интеллигентом, а также с воплем писателя в одном из фельетонов соавторов: «Братья, меня раздирают противоречия великой эпохи… и я этим горжусь» [На зеленой садовой скамейке, в их кн.: Как создавался Робинзон; см. Курдюмов, 103–104]; ср. сходство слов писателя с характеристикой Я. Ожеговым гамлетовских интеллигентов как «распятых на историческом перекрестке». Иными словами, согласно Н. П. Лурье, Лоханкин представляет советских интеллектуалов категории (г) — мающихся между стремлением быть впущенными в новую жизнь и гуманистическими пережитками прошлого.

Легко видеть, сколь многое в образе Васисуалия не находит себе места в этой схеме. В отличие от Олеши, Леонова и им подобных советских интеллектуалов, он обладает крайне скудным культурным багажом. В противоположность им, он и не думает «меряться с пятилеткой» (читает «Родину» вместо того, чтобы с Варварой восторгаться летчиком Севрюговым), не испытывая по этому поводу никаких угрызений совести. Упоминаемое Никпетожем воздушное голодание гамлетовских интеллигентов ему неведомо. Не чувствует он, подобно Олеше, и стыда за свою интеллигентность, а, напротив, с гордостью причисляет себя к этой прослойке. Ни Олеше, ни Леонову не пришло бы в голову клясться именами П. Милюкова и А. Кони — кумиров Лоханкина; и в такой же степени чужды им сермяжная правда, великая жертва, очищение и тому подобные понятия из идейного багажа Васисуалия.

Вряд ли стоит искать в образе Лоханкина безупречной пригонки к какой-либо из злободневных классификаций. Нет оснований для возведения его ни к тем преследуемым интеллектуалам 20-х гг., пинать которых не стеснялись многие из «верноподданных» литераторов, ни к тем, которые сами себя бичевали за классовую неполноценность. Лоханкин — во многом искусственная, мифологизированная фигура, в которой в карикатурном, хотя и узнаваемом виде отражены избранные (и наиболее уязвимые) черты архетипического, т. е. прежде всего дореволюционного, интеллигента прогрессивно-либераль-ного толка: есть в нем что-то от народника и славянофила, преклоняющегося перед мужичком-богоносцем (сермяжная правда), от либерала-просветителя (А. Кони), от кадета (П. Милюков), от эсера (голодовка) — и все это на фоне таких общероссийских универсалий, как обломовский диван, маниловские прекраснодушные мечтания, полная непрактичность и непригодность к жизни. Есть в нем, конечно, и отмеченный Я. Лурье оппортунизм, но едва ли основательны попытки видеть здесь отражение именно советских (и даже еще конкретнее: писательских) умонастроений. Исследователь сам констатирует, что эта черта была свойственна русской интеллигенции на протяжении всей ее истории.

В разговорах и размышлениях Васисуалия Андреевича мелькают слова, которыми — не без самолюбования — имели обыкновение говорить о дореволюционной интеллигенции ее историки и панегиристы. В первую очередь, сюда относятся разглагольствования Лоханкина о жертвах («Может, именно в этом искупление, очищение, великая жертва…») 5 и мотив страданий, исканий, попыток ответить на «проклятые вопросы» («Ив жизни Васисуалия Андреевича наступил период мучительных дум и моральных страданий… Лоханкин… страдал открыто, величаво, он хлестал свое горе чайными стаканами, он упивался им… мог ли он помнить о таких мелочах быта… когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции?.. И покуда его пороли… Васисуалий Андреевич сосредоточенно думал о значении русской интеллигенции…» [3T13]) 6.

Пренебрежение к «мелочам быта» и к практической деятельности ввиду наличия высшей цели, карикатурно отразившееся в истории с лампочкой и в нежелании Лоханкина где-либо служить, отмечалось критиками русской интеллигенции как еще одна характерная ее черта 7.

Таким образом, Васисуалия следует рассматривать прежде всего в ряду масок исчезнувшего мира (старого дворянства, старых бар, старого чиновничества различных департаментов и т. п., говоря словами Никпетожа), которых немало в ДС/ЗТ, в частности, и в Вороньей слободке. Как известно, архетипические интеллигенты внесли в свое время немалую лепту в радикализацию русского общества, в разоружение его перед лицом тоталитарных сил и в дискредитацию духовных ценностей (о чем см. сборник «Вехи»), так что обличители соавторов могли бы не столь поспешно и безоговорочно принимать Лоханкина в свои ряды и брать под защиту.

В эпоху создания ЗТ этот исторический прототип Лоханкина уже в значительной мере разложился и утратил свой подвижнический ореол 8. Образовалась категория (б), т. е. бывшие интеллигенты, переродившиеся, с одной стороны, в активных карьеристов-приспособленцев, с другой — в мирных обывателей; среди тех и других имели, конечно, широкое остаточное хождение староинтеллигентские понятия и фразеология. Термин «интеллигенция» в советские годы семантически размылся, став самоназванием самых разных прослоек, претендовавших на отличие от простого, необразованного люда. «Интеллигентом», или «интеллигентным человеком» легко называл себя всякий, кто имел хотя бы начальные элементы образования, был знаком с классикой, занимался не физическим трудом (т. е. по-нынешнему «white-collar» — белый воротничок) или просто отличался городским стилем речи. Как бывшие, так и самозванные интеллигенты охотно украшались тем, что Никпетож называет «напяленными петушиными перьями» традиционного интеллигентства (ср., например, ниже, примечание 7 — о библиотеке булгаковского Василисы, весьма сходной с библиотекой Лоханкина).

Если уж искать прообраз Лоханкина среди реальных групп тогдашнего общества, то в первую очередь напрашивается сходство именно с этими дегенерированными формами. Скудный образовательный фон Лоханкина склоняет нас даже к тому, чтобы соотносить его скорее с самозванными интеллигентами, нежели с категорией (б) — бывшими интеллигентами, а ныне беспринципными приспособленцами (в этой связи заслуживает внимания соавторское замечание, что Лоханкин причислял себя к «социальной прослойке»). Его квазипроникновенные изречения