Ландыш сглотнула слюну. Она была напугана. Все её бравады по поводу пренебрежения собственной жизнью оказались неубедительны. – Он говорит правду? – спросила она у Кости, решив, что сердитый Александр её просто пугает.

– Да, – ответил Костя, – он говорит правду.

Рамина

У Валерия появилась не просто случайная девушка на поверхности, а женщина вполне состоятельная во всех смыслах. И в смысле стабильности возникшей привязанности, и в смысле состоятельности материальной. Она принадлежала некогда к аристократическому сословию, что ничего уже не значило в настоящем, но утаённые и частичные закрома у неё имелись. Звали её Рамина. Рыжеволосая, как и сам Валерий, что было совпадением удивительным, поскольку такие женщины тут попадались редко. Рамина жила девицей вольной и пока что незамужней. У неё Валерий и вытребовал кучу одежды для Ландыш. А ей он объяснил, что у него есть очень бедная родственница, с которой он обязательно её познакомит. Рамина покочевряжилась, поскольку ревновала и слабо верила мужчинам вообще, но кучу тряпья отдала. Тряпья почти нового и мало ношенного. Она принадлежала к тем, кого обзывают модницами, помешанная на внешней упаковке себя, и платья меняла чаще, чем умывалась. Умывалась она только по утрам, а платья могла менять и в течении одного дня не раз. Вокруг Рамины крутилось много друзей, но Валерий захватил её вмиг и серьёзно. В силу его непривычности во многих аспектах, в силу его несомненной телесной чистоты и крепости, а также нескрываемого душевного обаяния и доброты, она почти любила его с первого взгляда, с первого звука его голоса, а если точнее, с первого его прикосновения к себе.

Рамина жила в очаровательном домике среди цветников всех мыслимых оттенков, похожему на игрушку. Она объяснила Валерию, что домик некогда был всего лишь одним из павильонов для отдыха, принадлежавших её родителям, как и тот лесопарк, где он и располагался. Сами её родители, уже умершие, прежде жили в том огромном доме, где на данный момент располагалась окружное общеобразовательное учреждение, то есть школа. К настоящему времени и лес и парк пребывали в страшном запустении со слов Рамины, частично вырубленные и безобразно застроенные нелепыми строениями, что на взгляд Валерия было не совсем так. Парк и лес, роскошные в его мнении, а стиль строений – да, непривычен, и сами дома разбросаны, как попало, без заметной продуманной планировки. Так ведь тут могли быть свои каноны красоты.

– Как могли твои родители жить в школе? – изумился он. – В таком огромном здании? И как им было не скучно одним обитать на столь огромной территории? Зачем одной семье такой избыточный простор?

– Сразу видно, что ты безнадёжный простолюдин, – Рамина поджала свои очаровательные губки, покачала головой настолько по земному, что Валерий поймал себя на мысли, а не существуют ли они всего лишь в новом запуске всё той же игры Ирис? Никуда они не улетали, никуда соответственно и не прилетали.

– Да какая теперь-то разница, если всех сравняли перед всеми. У нас же были прислужники, садовники, охранники, управляющие делами. Мы не жили тут одни. Да и соседей хватало. И вот теперь всякий бывший подметальщик или лесоруб стал со мною вровень! А всякая бывшая швея, повариха или доильщица скота точно такая же как и я!

Валерий сразу подумал о Ландыш – доярке приблудных ланей, о том, как Ландыш по утрам и вечерам возилась в устроенных огородах, хотя и использовала при этом подсобную робототехнику, как с удовольствием она и Вика возились в кухонном блоке, изобретая всевозможные блюда. Рамина такой труд презирала, поскольку рядом с нею жила старая помощница. Можно было бы добавить, что жила в тесноте, да не в обиде, но это было не так. Они постоянно ссорились и обижались друг на друга. Рамина изнывала от воображаемой тесноты, которой не было в действительности, но старухе жить было негде, а Рамина без неё ничего не умела. И не хотела. Она умела только любить. И хотела только любви. В такие дни она выпроваживала старую помощницу, и по сути-то любящую мамку-няньку, куда-нибудь к своякам или знакомым, и та покорно исчезала где-то в неведомых местах, не взирая ни на «дождь и ветер, и звёзд ночной полёт», как пела однажды Ландыш одну старую песню. Там было ещё что-то про сердце, зовущее в тревожную даль. Совсем как у него. Валерию было жалко старую – престарую женщину, почти мумию, хотя живую и на удивление деятельную, но больше встречаться с Раминой им было негде. А поскольку Валерий не собирался делать Рамину вечной женой или подлинным другом, то качество её характера он оставлял пока за пределами своего внимания. Три часа в день или же по пять часов через день Рамина была обязана отдавать обществу, трудясь на одном из государственных предприятий. На взгляд Валерия это был реальный и воплощённый в жизнь кодекс коммунизма, когда у людей есть не только права, но и обязанности перед обществом, и общество, давая защиту и возможность жить в сносных условиях, давало местному человеку массу свободного времени. Для отдыха, для развития, для творчества. Но Рамина не выглядела довольной. Рамина и не думала забывать о жизни в утраченном бездельном раю, покоящемся некогда на повальной бедности и каторге большинства. Тут Валерий никогда внутри себя не одобрял Рамину, проникаясь к ней как к недоразвитой особе невольным презрением, граничащим с разновидностью духовной брезгливости. В такие минуты он готов был навсегда забыть о ней, но, спустя неделю – другую, возвращался. Ведь земных девушек вокруг не было. А к Рамине уже возникла привычка. Конечно, Ландыш была бы идеальной заменой, и бродить без особой нужды в местные города было бы не надо, но Ландыш его не хотела. Да и никого она не хотела.

Вопросов у Валерия было много, но задавать в лоб их было нельзя, чтобы не показаться Рамине, если в самом мягком варианте, человеком, пребывающем в умственном расстройстве. Он только подмечал, наблюдал, анализировал её рассказы о прошлом и настоящем, хотя она и не любила касаться прошлого, а настоящее и так было для него открыто.

Рамина любила отдыхать на берегу живописного пруда, вдоль берегов которого цвели чудесные надводные бело-розоватые и кремовые цветы, а в зарослях была видна скульптура обнажённой, выбеленной ярким светом и временем купальщицы, таящейся от тех, кто жаждал применить к ней вандальское насилие. Пара обломанных рук и одна безносая голова уже валялись среди травы. Отчего-то долго не