по ночам она стояла на площадке самого верха, как древний столпник или муэдзин, только безмолвный, взирая на звёзды и прижав тонкие руки к своей впалой груди. Костя, а он также любил бродить ночами по округе, в такие минуты испытывал почти боль, жалея беспамятную вдову и сокрушаясь о столь быстрой утрате тою былой красоты. Нельзя сказать, что красота Ландыш хоть когда являлась сногсшибательной. Скорее, она была для личного пользования редкого любителя, способного к восприятию тончайших нюансов и едва уловимых переливов, затаённых узоров, всплывающих из дымчатых глубин, какие скрывают в себе только нестандартные драгоценные камни. Из тех, кто отдаёт свою уникальную природную красоту только тому, кто их искал, кто их понял с первого взгляда, прижал к своей душе и не смог ни полюбить.

Она и напоминала чем-то кристалл своего перстня. Если она его носила, он сиял и привлекал к себе всеобщее внимание, а когда она его бросала, он становился похожим на обычную мутную стекляшку, кем-то выброшенную за ненадобностью. Костя сам видел как-то, войдя в отсек к Ландыш, что перстень, валяющийся рядом с её постелью на столике, странно помутнел и утратил блеск. Кажется, сам Костя искал Ландыш по просьбе Кука, а её не было поблизости нигде. Тогда Костя подумал, что случилось с перстнем Ландыш, бывшим её обручальным, как она и говорила о том. Почему он так выцвел? Не стоит ли ей предложить помощь по восстановлению его уникальной и прежней игры?

Ради этого Костя был готов найти рецепты по восстановлению красоты старых минералов. Но Ландыш, когда он увидел её впоследствии, каким-то образом сумела и сама восстановить его красоту. Перстень сиял на худеньком пальчике её, в целом-то, трудовой руки, как и прежде, когда она появлялась в звездолёте вместе с исчезнувшим мужем. Она любила его настолько очевидно для всякого, даже слащаво проявляя свои чувства к нему на виду у всех, что вызывала неприятие своим афишированием того, что умные люди не выпячивают никогда. Но Ландыш никто и не считал умной, не исключая и самого избранника Радослава.

Костя опять завздыхал, запечалился об участи бедной девчонки, забывшей даже о том, что маленькая Виталина её дочь. Виталина же называла Ландыш «мамкой», когда злилась, а Вику «мамочкой Викусей». Никто ребёнка не одёргивал. Сама Ландыш считала, что маленькая девочка видит в ней черты, похожие на утраченную мать, а Костя, зная правду, не уставал вздрагивать от внутренней боли, слыша это «мамка». Костя был очень чувствительным, но тщательно пытающимся скрывать такое своё качество, считая его не мужским. Если он находился рядом, он хватал девочку и начинал возиться с нею, вызывая её смех от игры.

Однажды Виталина погладила его лицо и спросила: «Где твоя борода? У моего молодого папы была борода. Ты помнишь, мамка»? – обратилась она к Ландыш.

«Нет»! – резко оборвала её Ландыш, – «Я не была в то время твоей мамкой».

«У твоего папы Кука»? – уточнил Костя, пытаясь сгладить ситуацию. – « Так у него и теперь борода».

«Папа Кук старый. А другой был с волосами».

Ландыш стала дёргать Костью за рукав, давая понять, что не стоит тревожить ребёнка, пока что не забывшего прежнего отца, несмотря на любовь к лысому Куку.

Артём Кук успел отрастить себе бороду, что очень ему шло. Став прежним Артёмом Вороновым, он так и остался для всех Куком. А поскольку один из его сыновей тоже был Артёмом, то чтобы их не путать, его и звали по-прежнему Кук.

Но Виталина упорно гнула своё, – «Как же ты забыла? Ты ещё ругалась, что я не хочу спать одна, а папа положил меня к стеночке и рассказал про мальчиков-колокольчиков. Ты ещё спала без пижамки, а мамочка Викуся не велит так спать. Голышом».

Светлые глаза Ландыш остекленели, застыв на какой-то своей мысли. Она подняла, наконец, свой взгляд к зеленоватому небу, словно ожидая разрешения заданной загадки. Словно бы она спустится оттуда как белый парашютист, поскольку Ландыш долго смотрела в небесный купол, припорошенный на тот момент легчайшими облачками. Постепенно глаза её зеленели, насыщаясь небесной красотой, становясь глубокими и радостными.

«Ты рассказываешь мой сон», – сказала она девочке. – «Значит, мы видели с тобою одни и те же сны. Но я уже давно не вижу снов».

«А я! А я видела сон про дворец. Я рассказала папе Куку, и он обещал построить мне дворец с окошком».

Вскоре Кук на самом деле собственными руками построил для игр ребёнка маленькую башенку с узорчатым окошком, с внутренней лесенкой и с внешними выступами для того, чтобы Алёшка забирался туда для спасения своей «принцессы».

Беседы среди «павлиньих улыбок»

Подошёл Саша. Он был старше, имел прямые и тёмно-русые волосы, твёрдо – каменный римский профиль и волевые губы. Взгляд его небольших и колючих серых глаз не отличался приветливостью, как и сам он излишней разговорчивостью.

– Идём или как? Останешься медитировать среди бабочек и цветов? – насмешливо поинтересовался он. А поскольку бабочек тут не было заметно, то было ясно, что он принял шевеление лепестков за крылья бабочек. – На миниатюрные павлиньи хвосты похожи, – сказал он о цветах, – и добавил, – Красиво, но излишне вычурно. Я заметил, что растения тут слишком избыточно раскрашены. Иногда глаза устают. Хочется простоты и полутонов. Поэтому я запретил Ландыш разводить цветники вокруг жилых объектов. А она обиделась. Ты заметил, как она изменилась? – спросил он, озвучивая мысли о том же самого Кости. – Она стала похожа на внезапно постаревшего мальчика. Я буквально корчусь от жалости, видя её усыхание на глазах. А Кук говорит, да всё нормально! Придёт в норму и опять расцветёт вам на горе.

– Почему на горе? – удивился Костя. – Я бы только радовался тому. Мне тоже её жалко. Может, ей не хватает мужской ласки? Она, понятно, о том никому не скажет. Да ведь она три с лишним года была замужней женщиной. Память спит, а наличная фактура-то не может о себе не заявлять. Каково её одной? Как думаешь, не будет ли наглостью с моей стороны дать ей понять, что я готов исполнять роль её мужа?

– Ты охренел? – изумился Саша. – Тебе самому-то оно надо?

– А чего тут странного? Я же не робот. К тому же мне её очень жалко. А где жалость, там и до любви два шага. Радослав тоже её не любил вначале. Думаю, от жалости к её девичьей тоске пошёл на сближение с нею. Потом же полюбил? Я же видел, как они миловались едва не всякую минуту. А она была