– Есть, – сказал он в одной группе, как передавали потом, –есть эти невидимые нити, связующие защитника с присяжными. Они завязываются ипредчувствуются еще во время речи. Я ощутил их, они существуют. Дело наше,будьте спокойны.

– А вот что-то наши мужички теперь скажут? – проговорил одиннахмуренный, толстый и рябой господин, подгородный помещик, подходя к однойгруппе разговаривавших господ.

– Да ведь не одни мужички. Там четыре чиновника.

– Да, вот чиновники, – проговорил, подходя, член земскойуправы.

– А вы Назарьева-то, Прохора Ивановича, знаете, вот этоткупец-то с медалью, присяжный-то?

– А что?

– Ума палата.

– Да он все молчит.

– Молчит-то молчит, да ведь тем и лучше. Не то что петербургскомуего учить, сам весь Петербург научит. Двенадцать человек детей, подумайте!

– Да помилуйте, неужто не оправдают? – кричал в другойгруппе один из молодых наших чиновников.

– Оправдают наверно, – послышался решительный голос.

– Стыдно, позорно было бы не оправдать! – восклицалчиновник. – Пусть он убил, но ведь отец и отец! И наконец, он был в такомисступлении… Он действительно мог только махнуть пестом, и тот повалился. Плохотолько, что лакея тут притянули. Это просто смешной эпизод. Я бы на местезащитника так прямо и сказал: убил, но не виновен, вот и черт с вами!

– Да он так и сделал, только «черт с вами» не сказал.

– Нет, Михаил Семеныч, почти что сказал, – подхватил третийголосок.

– Помилуйте, господа, ведь оправдали же у нас Великим постомактрису, которая законной жене своего любовника горло перерезала.

– Да ведь не дорезала.

– Все равно, все равно, начала резать!

– А про детей-то как он? Великолепно!

– Великолепно.

– Ну, а про мистику-то, про мистику-то, а?

– Да полноте вы о мистике, – вскричал еще кто-то, – вывникните в Ипполита-то, в судьбу-то его отселева дня! Ведь ему завтрашний деньего прокурорша за Митеньку глаза выцарапает.

– А она здесь?

– Чего здесь? Была бы здесь, здесь бы и выцарапала. Домасидит, зубы болят. Хе-хе-хе!

– Хе-хе-хе!

В третьей группе.

– А ведь Митеньку-то, пожалуй, и оправдают.

– Чего доброго, завтра весь «Столичный город» разнесет,десять дней пьянствовать будет.

– Эх ведь черт!

– Да черт-то черт, без черта не обошлось, где ж ему и быть,как не тут.

– Господа, положим, красноречие. Но ведь нельзя же и отцамломать головы безменами. Иначе до чего же дойдем?

– Колесница-то, колесница-то, помните?

– Да, из телеги колесницу сделал.

– А завтра из колесницы телегу, «по мере надобности, все помере надобности».

– Ловкий народ пошел. Правда-то есть у нас на Руси, господа,али нет ее вовсе?

Но зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, нибольше, ни меньше. Глубокое молчание воцарилось, только что уселась сновапублика. Помню, как присяжные вступили в залу. Наконец-то! Не привожу вопросовпо пунктам, да я их и забыл. Я помню лишь ответ на первый и главный вопроспредседателя, то есть «убил ли с целью грабежа преднамеренно?» (текста непомню). Все замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который был всехмоложе, громко и ясно, при мертвенной тишине залы, провозгласил:

– Да, виновен!

И потом по всем пунктам пошло все то же: виновен да виновен,и это без малейшего снисхождения! Этого уж никто не ожидал, в снисхождении-топо крайней мере почти все были уверены. Мертвая тишина залы не прерывалась,буквально как бы все окаменели – и жаждавшие осуждения, и жаждавшие оправдания.Но это только в первые минуты. Затем поднялся страшный хаос. Из мужской публикимного оказалось очень довольных. Иные так даже потирали руки, не скрывая своейрадости. Недовольные были как бы подавлены, пожимали плечами, шептались, но какбудто все еще не сообразившись. Но, Боже мой, что сталось с нашими дамами! Ядумал, что они сделают бунт. Сначала они как бы не верили ушам своим. И вдруг,на всю залу, послышались восклицания: «Да что это такое? Это еще что такое?»Они повскакали с мест своих. Им, верно, казалось, что все это сейчас же можноопять переменить и переделать. В это мгновение вдруг поднялся Митя и каким-тораздирающим воплем прокричал, простирая пред собой руки:

– Клянусь Богом и Страшным судом его, в крови отца моего невиновен! Катя, прощаю тебе! Братья, други, пощадите другую!

Он не договорил и зарыдал на всю залу, в голос, страшно,каким-то не своим, а новым, неожиданным каким-то голосом, который бог знаетоткуда вдруг у него явился. На хорах, наверху, в самом заднем углу раздалсяпронзительный женский вопль: это была Грушенька. Она умолила кого-то ещедавеча, и ее вновь пропустили в залу еще пред началом судебных прений. Митюувели. Произнесение приговора было отложено до завтра. Вся зала поднялась всуматохе, но я уже не ждал и не слушал. Запомнил лишь несколько восклицаний,уже на крыльце, при выходе.

– Двадцать лет рудничков понюхает.

– Не меньше.

– Да-с, мужички наши за себя постояли.

– И покончили нашего Митеньку!

На пятый день после суда над Митей, очень рано утром, еще вдевятом часу, пришел к Катерине Ивановне Алеша, чтоб сговориться окончательно онекотором важном для них обоих деле и имея, сверх того, к ней поручение. Онасидела и говорила с ним в той самой комнате, в которой принимала когда-тоГрушеньку; рядом же, в другой комнате, лежал в горячке и в беспамятстве ИванФедорович. Катерина Ивановна сейчас же после тогдашней сцены в суде велелаперенести больного и потерявшего сознание Ивана Федоровича к себе в дом,пренебрегая всяким будущим и неизбежным говором общества и его осуждением. Однаиз двух родственниц ее, которые с ней проживали, уехала тотчас же после сцены всуде в Москву, другая осталась. Но если б и обе уехали, Катерина Ивановна неизменила бы своего решения и осталась бы ухаживать за больным и сидеть над нимдень и ночь. Лечили его Варвинский и Герценштубе; московский же доктор уехалобратно в Москву, отказавшись предречь свое мнение насчет возможного исходаболезни. Оставшиеся доктора хоть и ободряли Катерину Ивановну и Алешу, но виднобыло, что они не могли еще подать твердой надежды. Алеша заходил к больномубрату по два раза в день. Но в этот раз у него было особое, прехлопотливоедело, и он предчувствовал, как трудно ему будет заговорить о нем, а между темон очень торопился: было у него еще другое неотложное дело в это же утро вдругом месте, и надо было спешить. Они уже с четверть часа как разговаривали.Катерина Ивановна была бледна, сильно утомлена и в то же время в чрезвычайномболезненном возбуждении: она предчувствовала, зачем, между прочим, пришел к нейтеперь Алеша.