Легковерные шептались о совсем уже черных деяниях. Дурная репутация, преследовавшая царя с детства, усугубилась, и теперь ему приписывали еще более отвратительные низости, а Дверулас, который, по всеобщему убеждению, был продан Архидемону матерью-ведьмой еще до рождения, приобрел мрачную славу того, кто погряз в грехе несравнимо глубже других чародеев, и не остановится ни перед чем.

Стряхнув сон и сновидения, которые подарил ему сок черного мака, царь Адомфа очнулся в мертвые застойные часы между заходом луны и рассветом. Тишина во дворце стояла как в склепе, а его обитатели забылись тяжелым сном, вызванным вином, дурманящими веществами и араком. Дворец, сады и столица Лойте спали под тихими звездами безветренных южных небес. Обычно в это время Адомфа и Дверулас навещали обнесенный высокими стенами сад, не опасаясь, что за ними кто-то увяжется.

Адомфа вышел, задержавшись ненадолго, чтобы направить затененный свет черного бронзового фонаря в спальню, смежную с его покоями. Там последние восемь ночей – непривычно долгий срок для Адомфы – спала Тулонея, любимая царская одалиска, но, обнаружив на кровати только смятые шелковые простыни, царь ничуть не смутился. Выходило, что Дверулас его опередил; к тому же чародей не сидел без дела и отправился в сад не с пустыми руками.

Дворец, погруженный в непроницаемую тьму, хранил тайну, как и хотелось царю. Адомфа направился к запертой медной двери в глухой гранитной стене, а приблизившись, издал шипение, похожее на голос кобры. В ответ на этот то нарастающий, то затухающий звук дверь тихо распахнулась внутрь и тихо затворилась, впустив Адомфу.

Тайно засаженный и тайно возделываемый сад был заслонен от небесных сфер металлической крышей и освещался только странным огненным шаром, висевшим в воздухе в самом его центре. Адомфа взирал на него благоговейно, ибо природа и происхождение шара были для него загадкой. Дверулас утверждал, что однажды в безлунную ночь шар восстал из преисподней по его приказу, поддерживался в воздухе дьявольской силой и питался негасимым пламенем тех областей ада, что заставляли фрукты Тасайдона достигать небывалых размеров и придавали им чарующий вкус. Шар излучал яркий алый свет, в котором сад купался, точно в светящемся кровавом мареве. Даже холодными зимними ночами шар излучал алое тепло и, хотя висел в воздухе без всякой поддержки, никогда не падал; под его светом растительность буйствовала, точно в адском саду.

Сказать по правде, земное солнце оказалось бы не в силах взрастить в этом саду что бы то ни было; Дверулас утверждал, что семена садовых растений происходят оттуда же, откуда появился сам шар. Бледные раздвоенные стволы тянулись вверх, будто хотели вырвать себя из земли, разворачивали громадные листья, словно темные ребристые крылья драконов. На дрожащих стеблях толщиной в руку красовались широкие, как подносы, амарантовые цветки. Были и другие странные растения, несходные между собой, как семь преисподних, не имеющие ничего общего, кроме побегов, которые с помощью своей противоестественной некромантии прививал на них Дверулас.

Побеги эти представляли собой части человеческих тел. Безошибочным движением недрогнувшей руки волшебник присоединял их к садовым то ли растениям, то ли живым существам, и привитые побеги прирастали, питаясь живицей, подобной ихору. Это были останки тех, кому выпало несчастье внушить неприязнь или скуку царю и колдуну. Стволы пальм под перистыми пучками листьев были увешаны гроздьями голов мертвых евнухов, напоминавшими огромные черные плоды. Голую безлистную лиану усеивали уши провинившихся гвардейцев. Уродливые кактусы плодоносили женскими грудями и топорщились женскими волосами. Целые торсы и конечности приросли к чудовищным деревьям. На огромных подносах раскрытых цветков трепетали сердца, в середках цветков поменьше открывались и закрывались глаза, окаймленные ресницами. Были и другие прививки, слишком непристойные и отталкивающие, чтобы о них упоминать.

Адомфа шел мимо гибридов, которые начинали шевелиться и шуршать при его приближении. Казалось, головы отвешивают царю легкие поклоны, уши подрагивают, груди трепещут, глаза то расширяются, то сужаются, наблюдая за ним. Адомфа знал, что эти человеческие останки живут расслабленной жизнью растений и способны исполнять только простейшие функции. Когда-то он разглядывал их со странным и болезненным эстетическим наслаждением, их чудовищность и гипернатуральность неудержимо его притягивали. Сейчас царь взирал на них с вялым интересом, предчувствуя тот роковой час, когда сад с его новейшими чудесами перестанет служить убежищем от неодолимой скуки.

В центре огороженного участка, где среди зарослей еще оставалось круглое пустое пространство, Адомфа наткнулся на холмик свежевырытой суглинистой почвы. Рядом, бледная, словно при смерти, распростерлась обнаженная одалиска Тулонея. Возле нее на земле лежали ножи и другие инструменты, флаконы с бальзамами и вязкими смолами, которые Дверулас носил в кожаной сумке. Из разрезов в гладкой коре растения, носящего название дедайм, с напоминающим луковицу, мясистым, бледно-зеленым стволом, чья сердцевина расходилась несколькими похожими на рептилий ветвями, Тулонее на грудь капал желтовато-красный ихор.

Внезапно, словно демон, восставший из подземной берлоги, за суглинистым холмом возник Дверулас. В руках он держал лопату, которой только что закончил копать глубокую могильную яму. Рядом с Адомфой, каковой обладал царственным ростом и обхватом, чародей выглядел усохшим карликом. Облик колдуна наводил на мысль об ужасной древности, как будто пыльные века иссушили его плоть и высосали кровь. Глаза сверкали в глазницах, точно со дна пропасти, впалое лицо почернело, как у трупа, тело скрючилось, словно тысячелетний пустынный кедр. Колдун вечно сутулился, а его худые узловатые руки свисали почти до земли. Адомфа дивился почти демонической силе этих рук; изумлялся тому, как споро Дверулас орудует тяжелой лопатой; как легко, не прибегая к чужой помощи, колдун на спине относит в сад людей, чьи части тел использует в своих опытах. Царь никогда не унижался до того, чтобы помогать Дверуласу; указав на тех, чье исчезновение не вызовет его недовольства, он только наблюдал за причудливыми экспериментами.

– Она мертва? – спросил Адомфа, равнодушно разглядывая роскошные формы Тулонеи.

– Нет, – отвечал Дверулас голосом резким, как скрип ржавых петель в крышке гроба, – но я дал ей сок дедайма, который усыпляет и обездвиживает. Биение ее сердца едва различимо, кровь течет вяло, как этот ихор. Она не проснется, разве только став частью этого сада и разделив его смутное сознание. Я жду ваших указаний. Какую часть… или части?

– У нее были очень ловкие кисти рук, – промолвил Адомфа, словно размышляя вслух. – Сведущие в тонкостях любви, изощренные в любовных утехах. Я хочу, чтобы ты оставил кисти… ничего больше.

Удивительная магическая операция совершилась. Изящные длинные кисти Тулонеи были аккуратно отделены у запястий и тонким швом прикреплены к бледным обрубленным