концам двух верхних веток дедайма. Как было заведено у Дверуласа, совершая манипуляции, он использовал смолы адских растений и взывал к силе подземных духов. Словно в мольбе, полурастительные руки тянулись к Адомфе человеческими частями. Царь снова почувствовал интерес к садоводческим опытам Дверуласа; красота и странность привитых растений пробуждали в нем странное волнение. И притом кисти Тулонеи вызывали в нем воспоминания об ушедших ночах, разжигая угасший пыл.

Он совсем забыл о теле наложницы с искалеченными руками, которое лежало рядом. Выведенный из задумчивости внезапным движением Дверуласа, царь обернулся и увидел, что колдун склонился над впавшей в забытье девушкой, которая за время операции ни разу не пошевелилась. Кровь из обрубков запястий собиралась лужами на темной земле. С противоестественной энергичностью, которая была присуща всем его движениям, Дверулас обхватил одалиску своими жилистыми руками и легко поднял в воздух. И хотя вид у него при этом был такой, словно он занят обычной садовой работой, колдун помедлил, прежде чем бросить девушку в яму, где отныне будет ее могила и где под лучами адского шара разлагающееся тело станет питать корни аномального растения, к которому привиты ее кисти. Казалось, Дверуласу не хотелось расставаться со своей роскошной ношей. Адомфа, с любопытством за ним наблюдавший, с особой остротой ощутил зло и порок, которые, подобно непреодолимому зловонию, источало сгорбленное тело и скрюченные руки колдуна.

И хотя царь и сам погряз во всевозможных пороках, он испытал смутное отвращение. Дверулас напомнил ему гадкое насекомое, занятое каким-то омерзительным делом, которое царь как-то раз застиг врасплох. Он вспомнил, как раздавил насекомое камнем… вспомнил, и внезапно его посетило одно из тех смелых озарений, какие обычно побуждали его к столь же внезапным поступкам. Входя в сад, я об этом не думал, сказал царь сам себе, но упустить подобное редкое стечение обстоятельств нельзя. На мгновение Дверулас, сжимая свою тяжелую и обольстительную ношу, повернулся к нему спиной. Схватив железную лопату, царь с воинственным пылом, унаследованным от героических предков-пиратов, обрушил ее на усохший череп колдуна. Карлик, все еще сжимая в руках Тулонею, рухнул в глубокую яму.

Занеся лопату для второго удара, ежели таковой потребуется, царь ждал, но из могилы не доносилось ни звука, ни шороха. Он даже удивился, что так легко сокрушил грозного чародея, в чьих сверхчеловеческих способностях был наполовину уверен; не меньше его удивляло собственное безрассудство. Затем, воодушевленный победой, царь решил, что готов попробовать себя в садовом ремесле, ведь он видел достаточно, чтобы повторить то, что проделывал Дверулас. Голова колдуна станет уникальным и весьма подходящим дополнением к какому-нибудь из растений. Однако, заглянув в яму, он был вынужден отказаться от своих намерений: удар вышел слишком сильным, и в нынешнем своем состоянии голова больше не годилась для экспериментов, ибо прививка требовала некоторой целостности прививаемого органа.

Не без отвращения размышляя о хрупкости чародейских черепов, раздробить которые оказалось не сложнее, чем яйца эму, Адомфа начал засыпать могилу суглинком. Распростертая фигура Дверуласа и скорчившееся под ним тело Тулонеи, равно бесчувственное, вскоре скрылись под мягкими комьями. Царь, в глубине души начинавший бояться Дверуласа, ощутил немалое облегчение, плотно утрамбовав могилу и сровняв ее с окружающей почвой. Он сказал себе, что поступил правильно: в последнее время колдун стал хранителем слишком многих царских секретов; а власть, которой колдун обладал, – была ли она получена от природы или из оккультных сфер, – никогда не могла считаться опорой надежного и долгого царского правления.

II

При дворе и во всем приморском Лойте об исчезновении Дверуласа высказывались самые разные догадки, но до настоящего расследования дело не дошло. Мнения разнились: стоит ли благодарить за спасительное избавление от колдуна Адомфу или демона Тасайдона? Однако вследствие этого происшествия царя острова Сотар и правителя семи преисподних зауважали, как никогда прежде. Только самый грозный из людей или демонов сумел бы расправиться с Дверуласом, который, как утверждали, жил тысячу лет и, не смыкая глаз, без устали творил беззакония и самые черные колдовские дела.

После жестокого убийства Дверуласа смутный ужас, причин которому не находилось, мешал царю посещать, как прежде, тайный сад. С равнодушной улыбкой внимая диким слухам, ходившим при дворе, он с новой страстью погрузился в омут еще более изощренных удовольствий и изуверских развлечений. Впрочем, без особого успеха; любой путь, даже самый извилистый, вел к скрытой бездне скуки. Царь больше не испытывал тяги к извращенным наслаждения и жестокостям, неуемной роскоши и безумной музыке; отворачиваясь от кадильниц с афродизиаками и чужеземных дев с грудями необычных форм, он с тоской вспоминал полуживые-полумертвые цветочные фигуры, которым Дверулас умудрялся придавать волнующие женственные формы.

Однажды глухой ночью, между заходом луны и рассветом, когда дворец и город погрузились в глубокий сон, царь, покинув наложницу, пошел в сад, который отныне был скрыт ото всех, кроме него.

В ответ на шипение кобры, приводившее в действие хитроумный механизм, дверь отворилась перед Адомфой. Внезапно царь узрел, что сад таинственным образом изменился. Изливая кровавый жар, загадочный шар, подвешенный в вышине, ослепительно сиял, словно раздуваемый разгневанными демонами; растения, которые успели изрядно вымахать и покрыться густой листвой, обдувало дыхание обжигающего багрового ада.

Адомфа колебался, раздумывая о природе этих изменений. На ум пришел Дверулас, и с легкой дрожью царь вспомнил чудеса некромантии, которые творил колдун… Но ведь он собственными царственными руками убил и закопал Дверуласа! Жар и сияние шара и чрезмерный рост растений, – несомненно, следствие какого-то не поддающегося контролю природного процесса.

Охваченный любопытством, царь втянул воздух, и в ноздри ему ударили головокружительные ароматы. Свет ослепил его, наполнив глаза странными, невиданными красками; жар летнего солнцестояния в аду обрушился на него. Царю почудилось, что он слышит голоса, поначалу почти неразличимые, но вскоре превратившиеся в нечеткий шепот, наполнивший уши неземной сладостью. Ему чудилось, что среди неподвижной растительности мелькают полуприкрытые конечности танцующих баядерок, но конечности эти не походили на ростки, которые прививал Дверулас.

Не в силах противиться чарам, словно в дурмане, Адомфа вошел в лабиринт, в это истинное порождение ада. Когда царь приблизился, растения отпрянули, расступившись с обеих сторон, чтобы дать ему проход. В своем древесном маскараде они прятали от него под мантией разросшейся листвы человеческие отростки. Но, сомкнувшись за его спиной, они сбросили маскировку, явив слияния куда неестественнее и ужаснее, чем он помнил. Каждое мгновение они меняли форму, словно видения в кошмаре, и Адомфа не был уверен, дерево перед ним или цветок, мужчина или женщина. Листва билась в конвульсиях, мельтешили извивающиеся тела и конечности. Затем неуловимым образом все изменилось, и ему показалось,