далеко не наедине: между ними и в них – язык, сам по себе соединяющий индивидуальное с общенациональным и через него – со всечеловеческим, и всё это – на волне динамически развивающейся жизни»2. Воспользуемся же и мы для понимания другой индивидуальности этим герменевтически-коммуникативным способом интерпретации, представляющим собой особого рода интеллектуальную деятельность, связанную с феноменом памяти.

Следует отметить, что право памяти – особого порядка свойство человеческой культуры как способа рождения и поддержки человеческого в человеке, иначе говоря, творения в нём того духовно-ценностного, эстетического, то есть, чувственно небезразличного, начала, без которого нет и не может быть личности, невозможно пребывание человека в культуре, неполна, этически несостоятельна деятельность человека в традиции.

Трудность же реализации этого ценностно окрашенного права памяти в современной культуре, ориентированной на сиюминутность впечатлений, эгоцентрированный интерес и сконцентрированную на «здесь» и «теперь» потребность, заключается в большей подключенности сознания современного человека к забвению, нежели восстановлению прошлого культурного опыта и ценностей, то есть, памяти. Но именно памяти как особого рода выработанному культурой человеческому свойству подвластно восстановление связи времён, подключенности человеческого сознания не только к модусам прошлого или будущего, но и к вечности = всевременному, по точно найденному Мариной Цветаевой слову. Благодаря памяти, говоря о Другом, мы не только расширяем текст Автора, но и, так или иначе, соприкасаемся с вечным, универсальным, абсолютным.

Дело здесь в том, что пребывание человека в мире фиксируется творимым им текстом, но этот созданный текст в своём синтаксическом, семантическом или прагматическом измерениях всегда оказывается за авторскими пределами. Используемые при создании текста синтаксические, семантические, прагматические средства, несмотря на то, что несут в себе следы присутствия автора (им составлен текст через связку понятий да так, что значение и смысл, хотя и присутствуют в авторском варианте, но могут раскрываться и иначе – по-разному расшифровываться описанные ситуации, контексты и обстоятельства, представленные созданной языковой реальностью.

Особенность и специфическая реальность текстов Бураго заключается в том, что обязательно включают в себя многочисленные контексты, как «планируемые», так и привносимые идущей в «стороны» и «дальше» жизнью. С. Б. Бураго подчеркивал своё особое отношение к анализу контекстов, считая, что «определение вне его контекста имеет слишком мало шансов быть понятым адекватно намерениям автора»3. Он вводит понятие «степени контекстуальной полноты», и, понимая недостижимость задуманного идеала контекстуального познания, ориентирует исследователей не на «невозможно полный контекст, а, по возможности, достаточный контекст, обеспечивающий понимание исходных позиций и намерений автора»4. Благодаря этой установке, думается, в его текстах содержание мира и обретало ту полнокровности и сложность, которые возможны и доступны отдельному человеку только при учёте всех тех неисчислимых контекстов, связывающих человека целостно и полно с миром, и только благодаря восприимчивости ко всем тем языкам, на которых говорит культура. Примером такого личностного качества могут служить и тексты бурагинских книг и проводимые им конференции, и «журнал на сцене».

Сергей Борисович обладал удивительным, редким свойством – мог п о м ы с л и т ь о сложностях бытия в пространстве многочисленных присутствующих, почувствовать или лучше – про-чувствовать вместе с Другими, представить в достаточно зримых, чувственно ощутимых образах (художественных, музыкальных, рационально-дискурсивных) проблемные ситуации человека конца тысячелетия, выразить их в Слове, показать мир неизведанно иным – в перспективе должного или возможного. Соразмерность людей друг другу в такой специфической форме коммуникации как экзистенциально проживаемые совместно ситуации соприсутствия (в пространстве ли Дома актёра или академического конференц-зала как в большом мире проблемного человеческого бытия) рождала особого порядка тексты – текст-сообщение (со-общение), текст-размышление, текст-переживание; текст-чтение, текст-единство, текст-выбор, текст-решение, текст-жизнь.

Однако память – это не только феномен герменевтически прояснённых смыслов рождённого автором текстуального пространства, освоение интеллектуального богатства, принадлежащего Другому, память – это ещё и вариант восстановления, воскресения, воссоздания, продолжения человека за границей его жизни. Память – это сопричастность ушедшего ко всему, что есть сейчас, в этом времени; это присутствие личности здесь и теперь; это решение насущных вопросов бытия с учетом мировоззренческой позиции Другого.

Наверное, по этой причине «нового» рождения в культуре право на память и дается всегда нелегко. Всякий раз, когда необходимо найти слова, воскрешающие творчество и деятельность светлого человека, сердце грызёт страх и тоска от возможной невольной фальши или неспособности восстановить словом мир ушедшей души и тем самым не восполнить, а напротив – утратить безвозвратно какой-то очень важный фрагмент состоявшейся чужой судьбы, оставшейся тебе как бы в наследство как память и долг. И в этих переживаниях возникает не только естественная для ситуации восстановления преемственности культурных смыслов боль осознания утраты личности Другого, невосполнимости этой потери, но мучает здесь и другое, тот факт, что слова благодарности, оценки титанических усилий человека, которые-то и при жизни были всем заметны, приходят не вовремя, всегда после. оставаясь всегда не услышанными тем, для кого они… и превращая тем самым всё несказанное при жизни (неуслышанное, недосказанное, недоговорённое, непонятое) в… несказанное, посылаемое не личности, а уже в вечность. Поэтому вполне закономерно, что тема памяти как ценностного основания культуры рождает особую ответственность за интерпретацию творческого бытия Другого, ибо невольно касается таких понятий как судьба, долг, моё «я» и «я» Другого, уникальный духовный мир другой личности, никогда не совпадающий с моим. И, может быть, в этой связке понятий наиболее загадочным является самое традиционное из них – мир.

Ключом к пониманию содержания этой непростой категории является деятельность, специфическая форма человеческой активности, результатом которой есть ценности, знания, чувства, в общем – культурный универсум, позволяющий преодолеть отчуждение от мира и людей в воображении, мышлении, социальных чувствах, позволяющих переустроить миро-порядок, в котором человеку будет душевно комфортно.

Средством рождения этих новых миров духовности человека есть слово. Работа Сергея Борисовича со словом давала поразительные результаты. Его слово органично входило в жизнь другого человека (и в этом, как он сам пояснял, и состоит главная особенность науки, искусства, способ их существования, который, правда, нелегко досягаем). «Любой факт нашей жизни, – писал он, – (как и любое слово в языке) – контекстуален. Наша встреча со стихотворением… есть факт нашей жизни, вписывающийся в контекст всего пережитого и переживаемого нами, и этот факт нашей жизни не может быть нами понят вне всего нашего жизненного контекста, как и вне нашего мировоззрения»5.

Сергей Борисович так оформлял мысль, что утраченная реальность становилась чувственно осязаемой. Эстетическая насыщенность текстов Бураго буквально рождала «музыку переживаний». Из сцепки только ему подчинённых слов вырастал целый жизненный мир другой Личности, становясь одновременно его и нашим, т. е., значимым для него и для многих других. Так, размышляя о блоковском