Фигура Мастера, вошедшая в роман, как уже было зафиксировано, с опозданием по отношению к другим персонажам, конспективно намеченная в третьей редакции (1932–1936 годов), здесь сформировалась полностью. Для нее использована была частично художественная фактура рассказа 1922 года «Красная корона» – в мотиве сумасшествия Мастера и конкретной его разработке. Так же как герой рассказа, Мастер знает, что он болен[178], и так же ищет в больнице спасения от тревог (8.2, с. 167) и прежде всего – покоя и тишины. «Больше всего я ненавижу солнце, громкие человеческие голоса и стук» – эта первая фраза «Красной короны», задающая особый спокойно-лихорадочный тон рассказа, узнается в словах Мастера: «В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости или какой-нибудь иной крик» (8.2, с. 167). Форма покоя как покоя больничного, найденная еще в 1922 году, через много лет воспроизведенная в романе, была затем усилена в вечном покое, обретаемом Мастером и окончательно разрешающем узлы, завязанные еще в 1922 году и развязываемые то в повторяющемся сне героя «Красной короны», в котором приходит «всадник с незрячими глазами», то в тревожном сне Алексея Турбина, в котором наступает вдруг успокоение («Сияние вокруг Жилина стало голубым, и необъяснимая радость наполнила сердце спящего» – «Белая гвардия», с. 72), то в безумии и тоске Хлудова. Понятие покоя, часто являющееся на страницах печатных текстов (начиная с самых ранних) и рукописей Булгакова (в том числе и в письмах) как одно из важнейших в его системе ценностей, здесь оказалось возведено в степень той единственной награды, которая может быть предложена свыше Мастеру.

25 июня 1938 года, на другой день после завершения перепечатки романа, Булгаков выехал в Лебедянь и взялся там за новую работу – инсценировку «Дон Кихота», начатую еще 8 декабря 1937 года. 20 или 21 июля Е. С. Булгакова писала матери из Лебедяни: «Миша прожил здесь почти месяц… Пока здесь был, написал пьесу, инсценировку „Дон Кихота“, получилось очень хорошо. Сейчас он едет в Москву, потому что должен там работать с композитором над одним либретто для Большого театра. Кроме того, он хочет окончательно выправить свой роман, который он закончил этим летом – вещь очень оригинальную, философскую, которую он писал почти десять лет» (33.17). 19 сентября, вернувшись в Москву, она записывает: «Сегодня вечером Миша сел за авторскую правку июньского экземпляра «Мастера и Маргариты» (28.27). Следы этой правки немногочисленны; по-видимому, в течение осени 1938-го – весны 1939 года заниматься ею удавалось нечасто.

14 мая 1939 года внесены были важные изменения в конец романа. В тексте, конченном год назад, 24 июня 1938 года, решение судьбы Мастера приносил «вестник в темном» (8.3, с. 465), который «что-то сказал Воланду». Теперь появился Левий Матвей и разговор его с Воландом, где произнесены были слова: «Он не заслужил света, он заслужил покой» (10.2, с. 465б), составляющие до сих пор загадку для критиков. Но эта загадка – конструктивный элемент художественной системы романа, что, как обычно в подобных случаях, не сразу было осознано. «Разгадку» вряд ли можно отыскать, не выйдя за пределы романа, не включая его в контекст всего творчества Булгакова. Роман, «к сожалению, не окончен», говорит Воланд Мастеру, указывая на Пилата. Роман не окончен, пока не развязана проблема вины; не завершена многолетняя духовная работа, пока не развязан этот узел, страшно скрутивший не одного лишь героя последнего романа. «Не тает бремя» не только героя «Красной короны», и, для того чтобы разделаться с этим бременем, понадобился такой герой, вина которого есть высшая вина, когда-либо существовавшая, понадобилось довести его до последней границы мук совести и – отпустить. Недаром на последних страницах романа так подчеркивается эта измышленность героя, хотя это лицо историческое: «Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили…» (10.2, с. 494). Отпуская на свободу Пилата, этим жестом милосердия Мастер просит отпущения и себе, и всем тем, кто нуждается в прощении и успокоении. Так же вечно приходит Иешуа во сне к Пилату, как «всадник с незрячими глазами» – к герою «Красной короны»; искупление – только в самой длительности мучений, и более ни в чем, и развязка в одном – в прощении. «Казнь – была»; Пилат увидит Иешуа и будет говорить с ним, а Мастер – нет, потому что никто не может сам дать себе полного искупления. Не зная в точности высшего решения, Мастер слепо идет туда, куда направляет его Воланд. Но знай он его – не стал бы оспоривать. Мастер входит в роман без прошлого, без биографии, с единственною видною нам нитью, продернутой сквозь невидимую канву его жизни, – и нить эта ведет начало уже от возраста его зрелости. И значит, ему виднее, Мастеру, и тому, чью волю нетрадиционным образом выполняет в романе Воланд, что́ заслужил усталый Мастер – свет ли, покой ли, и все ли сказал, что знал, видел и передумал. Романтический Мастер тоже в белом плаще с кровавым подбоем, но подбой этот остается невидим никому, кроме автора.

Это структурная черта творчества Булгакова: подробное мотивирование, совершающееся в сфере таких героев, как Хлудов или Пилат, никогда не сопровождается таким же мотивированием в сфере героев, представляющих alter ego автора, – Алексея Турбина или Мастера.

В этот же день дописан был эпилог (в известной по печатному тексту его редакции). Роман был завершен, и в нем сошлись и замкнулись наконец своды, возводимые писателем с самых первых литературных шагов; вечером этого дня автор дочитывает его немногим слушателям. По записям Е. С. Булгаковой видно, что роман производит огромное впечатление, вызывает тревогу, озадачивает.

10 мая Булгаков надписывает жене свою фотографию:

«Вот как может выглядеть человек, возившийся несколько лет с Алоизием Могарычем, Никанором Ивановичем и прочими.

В надежде, что ты прояснишь это лицо, дарю тебе, Елена, карточку, целую и обнимаю».

21–22 мая и, видимо, в последующие дни Булгаков работает уже над пьесой «Батум». 12 июля он читает в МХАТе пять картин из пьесы и обещает «не спать ночи», но закончить пьесу в этом месяце; 24 июля Е. С. Булгакова записывает в дневнике: «Пьеса закончена! 〈…〉 Вечером приехал Калишьян, и Миша передал ему три готовых экземпляра» (28.29). Через два дня решено было поставить пьесу к 21 декабря. 14 августа Булгаков в составе бригады артистов и режиссеров МХАТа выехал в Батум – для работы над спектаклем; в тот же день в поезде бригаду известили об отмене поездки. По дороге домой Булгаков почувствовал себя плохо – мучила не испытанная прежде резь в глазах, сохранившаяся и в последующие дни (об этом